– Мадемуазель, этот офицер только что к вам обратился. Быть может, вы не поняли. Он хочет вас спросить, не знаете ли вы в Монпелье какой-нибудь танцевальный зал.
Девушка отворачивает голову, отворачивается всем телом, комкая полу своего пальто. На ее неловкость, на ее бессильный гнев тяжело смотреть. Ответит ли она, да и что она может ответить! Вдруг, резко вскочив, она отвечает немцу, глядя ему прямо в лицо:
– В Монпелье не знаю, но, кажется, есть один отличный в Сталинграде!
Агент гестапо напротив улыбается мне.
Первый классКоридоры первого забиты старшими немецкими офицерами. Добравшись до вагона, в котором мне предстоит закончить свою поездку, наталкиваюсь на знакомый силуэт. В другое время я сказал бы, что это день встреч. Но за последние два года на железной дороге побывали все. Никогда еще не разъезжали так много и так плохо. В этой разрубленной, разбросанной Франции по малейшему делу мотаются из Тулузы в Лион или из Ниццы в Марсель, как вчера ездили с площади Согласия в Пасси или с Елисейских Полей в Сен-Жермен-де-Пре.
Мой новый собеседник, мужчина лет сорока, очень высокий, с уверенным взглядом из-под очков в толстой черепаховой оправе, – один из первых инженеров Франции, а быть может, и Европы. За несколько лет он сделал поразительную карьеру. Строит плотины, воздвигает мосты. Я им восхищаюсь, и он это знает.
– Еду в Швейцарию, – говорит он мне. – Рабочая поездка… Надо обсудить кое-какие планы…
– Но граница со вчерашнего дня закрыта. Перейти можно только по пропуску, выданному непосредственно Лавалем.
– О! Там видно будет. Я договорюсь. Все равно проеду.
Его спокойная уверенность меня удивляет. О чем нам сегодня беседовать, если не о событиях в Северной Африке?
– О! Вы же знаете, – обращается он ко мне, – я политикой не занимаюсь. Это дело правительства.
Он уклоняется от ответа. Взвешивает каждое слово, словно боится, как бы не передали, дескать, «он сказал». Может, остерегается меня? Или же делает уступку?.. Англо-американская победа. Да, очевидно… Возможно, мы оставим часть наших колоний. Не сейчас, во всяком случае… Движение де Голля, движение Жиро, очень хорошо, очень героически. Все же это за пределами Франции… Организации Сопротивления, которые у всех на слуху… Это тревожит – из-за будущего…
Немного режет слух. У него нет привычки говорить, чтобы ничего не сказать.
– При нынешнем состоянии Франции, – продолжает он, – лучшее, на что мы можем надеяться, – это истощение наличных сил. Немцы еще очень организованны. И их концепция Европы в некотором смысле довольно оправданна. Победившая Россия – это открытая дверь для революции. Не стоит слишком часто менять победителей.
Я не хочу понимать, я еще надеюсь, что ошибся. Какими бы ни были его идеи, этот человек, которого я уважаю, не может не разделять боль, которую сегодня испытывает вся Франция, когда нарушено перемирие, когда захвачены территории, целых шесть веков не знавшие чужеземного присутствия… Мне кажется, что мы сойдемся в своем возмущении.
– Видеть, как массированно прибывает эта оккупационная армия… – говорю я ему.
Мой собеседник нервно пожимает плечами, словно я изрек непростительную глупость, и отвечает мне безапелляционным тоном:
– Но это вовсе не оккупационная армия, а действующая!
На сей раз, несмотря на всю свою благожелательность, я понял. Понял, что знаю отныне, какого рода личности держат рычаги управления, дергают за ниточки, манипулируя легковерными, боязливыми и глупыми. Знаю, кто рассылает по всей стране множеству честных, но слабых людей – маленькому пенсионеру, дрожащей продавщице галантереи – готовые фразы и страх революции, как рассылают фотографии Петена и боны «Национальной помощи».
«Пусть действует правительство» станет «Доверимся Петену, он старый лис». «Истощение наличных сил» будет означать: «Давайте надеяться, что последний русский убьет последнего немца».
Эти важные особы очень немногочисленны; их образчик – перед моими глазами. Я знаю теперь, что у этого человека в паспорте подпись Лаваля. А быть может, и немецкая подпись. Что он собирается делать в Швейцарии? Чьи сложные интересы представляет? На чьей стороне играет в игре, затеянной захватчиками? Я этого не знаю. Но чувствую одно из самых мучительных движений души: исчезновение в несколько секунд уважения и доверия… И лицо, на которое мне прежде нравилось смотреть, превращается в пустыню…
Я отвечаю, уже держась начеку:
– Да, да… вы правы.
Поезд останавливается в городе, где я в течение осени, последовавшей за перемирием, служил в гарнизоне, пока не был демобилизован. Возникает желание сделать несколько шагов по перрону, который я так часто топтал ногами. Помню даже, что два-три раза командовал на этом вокзале дежурным взводом. Мы были изрядно взбешены, что нас заставляют делать работу путевых обходчиков. Теперь это стало воспоминанием о почти счастливой поре, и я улыбаюсь. Прохожу мимо окон кабинета, который занимал тогда. В том же кресле, за тем же столом вижу через стекло немецкого лейтенанта… С сегодняшнего дня я уже не смогу думать об этом гарнизонном городе, об этом моменте моей юности, не видя немца, сидящего на моем месте.
Возвращаюсь в вагон. В другую дверь поднимается французский офицер в мундире, мой бывший однополчанин. От одного его вида немедленно испытываю радость, хотя мы не всегда были согласны в мыслях. Но я знал его храбрым солдатом; в ту войну он получил одну из самых прекрасных благодарностей в приказе. В июне 1940 года я видел этого кавалериста, еще полного пыла, порыва и ярости, когда он, как и все мы, хотел перебраться в Англию, а нас блокировали в подразделениях, заперев перед нами на замок двери битвы, шантажируя дезертирством и «землей отчизны, которую не унести на подошвах своих башмаков». О! Дантон, сколько трусости совершено во имя твое!.. А потом, через три месяца, я слышал, как мой товарищ проповедовал в офицерском клубе верность маршалу и повиновение правительству во имя военной дисциплины, порядка, уважения к командирам и данному слову…
Пробираясь мне навстречу по коридору, он вынужден пройти мимо немцев. Я вижу на его лице такую судорогу холодной ненависти, читаю в его глазах такую глубину отвращения, такой разброд, что даже не сразу решаюсь подойти к нему.
– Ну вот, старина, до чего мы докатились, – говорит он мне.
И в течение десяти минут только это и повторяет:
– Вот, старина, до чего мы докатились!
Потом, вдруг:
– Видишь ли, дело Петена – жульничество. В течение двух лет нас морочили воинской честью. Заставляли поверить, будто мы возобновим борьбу в пресловутый день «Д». Так вот, этот день «Д» был вчера. А мы ничего не сделали. И они здесь. И мы вынуждены прогуливаться перед этими мерзавцами…
Я невольно смотрю на его петлицы, какие и сам носил, и, хотя я сейчас в штатском, испытываю то же чувство физического унижения.
Мой товарищ стискивает мне руку.
– Не бойся, наших боеприпасов они не получат, разве что себе в брюхо, – говорит он сквозь зубы. – Мы вчера спрятали пять тонн за городом. Я сам вел грузовик.
Ничто не вынуждало его сообщать мне это. Просто он хотел, чтобы я знал: честь полка спасена.
– А если распустят армию, как собираются, – продолжает он, – ну что ж, тем лучше! Так дольше не может продолжаться. Переберусь в Англию или Африку или же уйду в горы со своими людьми. Ну давай, старина, удачи! Увидимся.
В нашем роду войск всегда желают удачи, особенно в плохие времена.
Семь часов. По холмам и фруктовым садам начинает разливаться сероватый свет. Я добираюсь до только что открывшегося вагона-ресторана. С большим трудом получаю место, потому что половина столиков зарезервирована для офицеров вермахта, а почти все остальные захвачены господами из гестапо. Вновь вижу своего соседа из второго класса. Он оживленно беседует с каким-то пассажиром, который ни о чем не догадывается.
Не говорю ни слова людям, сидящим за моим столом. Отныне здесь, как в Париже, да и во всей Франции, прежде чем шепнуть: «Немцы… Петен… Лаваль…» – надо будет трижды оглянуться. Большую часть времени люди станут молчать.
Нам подают гнусную черноватую жидкость без сахара и ломоть сероватого хлеба без всего.
У немецких офицеров есть сахар и масло. Агенты гестапо, как добрые французы, удовлетворяются мерзким пойлом.
Я наблюдаю за офицерами. Они смотрят, как занимается утро над страной, которая им еще не знакома. Курят с явным удовольствием. У воздуха завоеванной страны для гордости особый вкус. Среди самых молодых замечаю одного, который читает, наклонив голову. И этот становится человеком. Я чувствую, что у него есть мать, любимые авторы; наверное, он любит ходить на концерты, играть в теннис или ездить верхом. Но его смерть тоже необходима…
