Кейт и представить не могла, что нервы настолько расшалятся. Паника перед освобождением — своего рода болезнь. Не физическая, разумеется. Душевное состояние. Сия участь ее не миновала.
Симптомы этой болезни проявлялись у всех по-разному. Внезапно Кейт утратила ощущение времени. С ним стали происходить странные вещи. Раньше Кейт не замечала его течения. Оно ее не волновало. Теперь же ей казалось, что уборка в душевых в спортзале тянется бесконечно долго, но, взглянув на часы, она с удивлением обнаруживала, что еще рано — только десять. Или что она уже целый вечер ждет Рут, чтобы вместе позаниматься, на что та возражает: мол, как договаривались, так и пришла, какая муха тебя укусила? Ну, подумаешь, не в восемь, а в десять минут девятого, что ж с того?
Даже в птичьем вольере — а уж там она забывала обо всем, иной раз ей приходилось бежать оттуда бегом, чтобы не опоздать в блок А4, что однажды закончилось лишением некоторых льгот, — даже там происходило нечто непонятное.
У нее стало уходить больше времени на то, чтобы проверить гнезда, вычистить две огромные клетки, насыпать опилки, что привозят из пентонвильской столярной мастерской, и сменить воду в поилках. Каждый раз она выбегала из птичника как ошпаренная, в полной уверенности, что опоздала, махом пересекала лужайку, но, к своему удивлению, прибегала даже раньше времени.
Джоанна, особа с богатым опытом по части арестов и судимостей, успокаивала ее: «Не мучайся, детка, все по-разному переживают это состояние. Я, например, всегда безумно радуюсь. Радуюсь тому, что ухожу отсюда».
Как-то раз много лет назад ей прислали — Кейт уже и не помнила, кто именно, — крошечный пакетик с надписью японскими иероглифами. Содержимое его напоминало стружку после заточки карандашей. Она терялась в догадках, что же это может быть. Наркотики? Вряд ли, все передачи в колонии досконально проверяются. Она понюхала вещество, попробовала его на вкус, но ясности это не прибавило. И только потом она прочла инструкцию по употреблению на английском языке. Обрезки нужно было всыпать в стакан с водой. Впитав жидкость, они увеличатся в размерах и превратятся в яркие цветы.
Перспектива в скором времени обрести свободу, такая недосягаемая и такая невероятная, подобно этим цветам, расцвела в ее воображении. Близость ее дразнила, делая еще более мучительной обычную рутину, которая составляла ее жизнь в тюрьме. Минуты расползались в часы, утро нехотя, словно спросонья, переходило в день. Ночь бесконечно медлила оборачиваться утром — Кейт ежечасно просыпалась, словно торопя ее.
«Я… ДОЛЖНА… ВЫБРАТЬСЯ… ОТСЮДА!» — врезался в тишину ее отчаянный крик. Он лишил ее сил, оставил ее полуживой и дрожащей. Она опустилась на пол, неуклюже скорчившись под окном.
— Позвольте мне уйти, — шепотом молила она, уставив взгляд в стену. — Пожалуйста, умоляю. Позвольте мне уйти.
И словно в продолжение диалога, строгий голос произнес ответную реплику:
— Ну-ка ложись спать, Кейт. Что ты там делаешь на полу? — Эдди подняла крышку смотрового отверстия и, вглядываясь в темноту, спросила: — С тобой все в порядке?
Кейт открыла глаза. Она не сразу ответила, язык не слушался ее.
— Все нормально, Эдди. Я, похоже, уснула прямо на полу.
— Слышала, кто-то минуту назад орал как недорезанный? Какая-то несчастная дура нарывается на неприятности. От неожиданности с меня чуть штаны не слетели.
Эдди была миниатюрной женщиной с голубыми глазами на рано постаревшем лице и обесцвеченными волосами. Она была одной из нескольких десятков вольнонаемных служащих, которые приходили сюда на ночное дежурство. Они носили форму и считали себя частью команды, передавая должности только своим родственникам — сестрам, теткам, дочерям.
Эдди работала по ночам. Работа занимала, пожалуй, главное место в ее жизни. Все вокруг менялось, все двигалось вперед — распался неудачный брак, выросли и разлетелись дети, не менялась лишь работа. Она находила странную прелесть в доверительных отношениях тюремщика и подопечного. Она упивалась превосходством, которое давала ее должность, ей жутко нравилось сидеть за столом дежурного офицера и носить на поясе связки ключей.
К Кейт она относилась с заботливым сочувствием. Они обе частенько полуночничали. Раньше, в прошлой жизни, Кейт спала безмятежным сном, каким спят только дети, и никогда не жаловалась на бессонницу. Кошмары начались после суда. Ей снился один и тот же страшный сон: незнакомый сад, осиротевшие родители преследуют их и вот-вот нагонят. Кейт стала спать чутко и настороженно, что называется, вполглаза. Как заяц, который, подчиняясь главному инстинкту — инстинкту самосохранения, ни на миг не забывает об опасности, подстерегающей его на каждом шагу. Эдди и Кейт нередко засиживались до утра, болтая о том о сем, пока все спят. Эдди держалась с ней покровительственно, Кейт казалась ей молодой и доверчивой, ей нравилась ее скромность. Молчание Кэйт пробудило у Эдди подозрение, и она направила ей в лицо луч света.
— Эй, это ты, что ли, вопила во всю глотку?
Кейт отвернула лицо к стене. Через минуту она услышала поворот ключа в замке.
— Ну, что такое, глупенькая? Разве так можно?
По-мужски сильная рука, с которой не поспоришь, обхватила ее за спину. Кейт очутилась на кровати. Эдди, не убирая руки, присела рядом. Кейт внутренне напряглась. Хриплый прокуренный шепот охранницы источал запах мятной жвачки.
— Ты ничего больше не могла придумать? Что с тобой творится, малышка?
Кейт захотелось рассмеяться — она была сантиметров на тридцать выше Эдди. Но вместо смеха у нее вышло жалкое всхлипывание. Кейт разрыдалась, она плакала навзрыд на плече Эдди, беззвучно сотрясаясь всем телом. Эдди по-матерински ласково утешала ее.
Кейт и не помнила, когда кто-то прикасался к ней в последний раз. В ее семье никто никогда не прикасался друг к другу. Ее родители не демонстрировали своих чувств, лишь иногда отец, когда они были совсем маленькими, похлопывал по плечу или целовал в щеку.
Где-то в тайниках ее памяти, где похоронены воспоминания, прах которых ей совсем не хотелось ворошить, ее обнимали мамины руки, она сидела, уткнувшись в ее плечо. Все это осталось в прошлой жизни, в забытом времени.
После ее больше никто не обнимал и не целовал, желая спокойной ночи. Никто больше не гладил ее по голове, никто не вытирал грязь, размазанную по щеке. Все годы, когда ребенок особенно нуждается в материнской ласке и нежности, хочет, чтобы его холили и лелеяли, утешали и уверяли в том, что он самый лучший и любимый, все эти годы Кейт провела в заточении маленькой камеры, в полной изоляции от внешнего мира.
