меня за шею – сегодня она снова не встретила отца. Поэтому я мог спокойно спать, только если привязывал тесьму её чогори к краю своей одежды. Но однажды утром я проснулся, а её рядом не было. На моей рубашке болтался обрезанный ножницами кусок тесьмы. С тех пор меня стал мучить голод. Как только я чувствовал голод, сразу вспоминал её, и когда вспоминал её, испытывал голод.
…Той ночью отец вышел за ворота, взмахнув полами турумаги, как птичьими крыльями, – и не вернулся. Он больше вообще не вернулся. Я пробовал нарисовать и его лицо. Он всегда стоял один посреди поля, на ветру. Заливалась лаем собачья стая. Его одежда была разодрана в клочья, отовсюду текла кровь. Мне никак не удавалось представить его лицо, обращённое в пустоту. О-о, в конце концов я бросил кисть, так и не сумев воссоздать ни одного лица. Я уважаю мужество и веру человека, который подписал отречение от марксизма в пользу демократии, тем самым отвергнув последний шанс избежать смерти и выбрав жестокий приговор. Однако я не могу не сомневаться в безусловной ценности этих «измов»: стоят ли они того, чтобы отдать за них жизнь? Конечно, похвально отстаивать собственные убеждения и веру и принять за них смерть, но, если эти «измы» и убеждения на всю жизнь принесут несчастье людям, которых ты обязан беречь и делать счастливыми, не лучше ли полностью отказаться от них, не будет ли гораздо человечнее и мужественнее прожить безвестную жизнь обывателя? Так или иначе, таков был трагический конец человека, решившегося на геройство. Однако сама трагедия началась после. Если бы всё ограничилось одним поколением, это было бы фиаско – мы сполна насмотрелись такого в безжалостном потоке истории. Так что буддийский закон причинно-следственных связей, принцип сансары, пожалуй, сработал.
Подошла официантка.
– Вам звонят.
– Мне?
Я подался вперёд. Официантка кивнула.
– Это точно меня?
– Точно, – раздражённо ответила она. – Кроме вас, других монахов здесь нет.
– Простите.
Я направился к кассе.
– Алло.
– Это я.
Это была она. Только тут я вспомнил, что мы договорились встретиться, и снова заколебался.
– Может… я просто пойду?
– Там, должно быть, шумно. Я нашла другое место. Придёшь?
– Я лучше пойду, – отрезал я.
Она вскрикнула:
– Пёнчин!
Я не ответил.
– Мне надо… кое-что тебе сказать.
– Говорите.
– Умоляю, давай встретимся!
Я бросил взгляд под ноги. Из-под штанин торчали чёрные носки резиновых башмаков.
– Ты слушаешь? Пёнчин!
Я поднял голову.
– Слушаю.
– Когда выйдешь оттуда, поверни в первый переулок справа. Иди прямо, слева будет ресторан «Пагода». Зайдёшь – тебя проводят… Жду тебя. Встретимся – поговорим.
Людей на улице было много, все куда-то спешили. Никто на меня даже не взглянул, каждый шёл своей дорогой. Мне вдруг подумалось, что я совсем один. Откуда же произрастает одиночество? Взгляд упёрся в фанерную вывеску с надписью «Пагода». Я подтянул котомку и толкнул дверь.
– Сюда, пожалуйста. Вас ждут.
Длинноволосый юноша в белой рубашке и бабочке пошёл впереди, показывая мне дорогу. Мы прошли мимо столиков в дальний угол, юноша указал на дверь.
– Прошу.
У меня внезапно заколотилось сердце, в глазах помутилось. Крепко сжав в ладони лямку котомки, я открыл дверь.
– Пёнчин!
Женщина средних лет, одетая в ханбок, вскочила мне навстречу. Я замер. Несколько мгновений она стояла в спринтерской позе, согнувшись в пояснице и протянув ко мне руки, будто желая меня обнять. Потом, подавив эмоции, сдержанно произнесла: «Садись» и сама села первой. Я сел за столик напротив неё.
– Сестра сказала, что ты ушёл в монастырь. Ну… как ты?
Я сидел молча. Мне казалось, что слова прорвутся потоком, но, к собственному удивлению, я вообще не мог заговорить.
– Наверно, тяжёлая… Сними.
Я сидел с котомкой на спине.
– Ерунда, совсем не тяжело. Тяжела карма.
Я снял котомку и поставил рядом с собой.
– Мне нечего сказать. Я грешница…
– Безгрешных людей не бывает.
– Ты меня ненавидишь – не стану тебя переубеждать. Только…
Она ненадолго замолчала. Я посмотрел ей прямо в лицо. В её глазах стояли слёзы. Увядающую кожу покрывала сеть мелких морщин. Это уже не была молодая цветущая женщина, которая вскакивала посреди ночи и бежала на звуки флейты.
– Пойми меня… Ты можешь меня понять?
– Понять? Понимание возможно, когда есть любовь.
– Ты до сих пор меня ненавидишь… Конечно, ты считаешь, я пошла на поводу у страсти.
– Это был плохой способ. Неужели обязательно было уходить именно так?
– Я много наворотила. Оправдываться не буду.
– Почему вы уклоняетесь от ответа?
– Это всё кровь… Всему виной горячая кровь… Что тебе ответить?
Грудь будто придавил каменный жёрнов. Я знал, что не имею права загонять её в угол. И несмотря на это, с моего языка сорвались ядовитые слова:
– Неужели так трудно перетерпеть похоть?
– Зачем ты так…
Её руки мелко тряслись.
– Зачем? Выразиться поделикатнее?
– Хватит, прекрати!
Её лицо вдруг перекосилось, она обеими руками облокотилась на стол. Узкие дряблые плечи дрожали, как зыбь на воде. Я поднял взгляд к потолку. Нельзя было давать слабину. Но вопреки всей моей решимости, у меня сосало под ложечкой и приходилось то и дело сглатывать сухую слюну. Она подняла голову. Её глаза покраснели.
– Можешь оскорблять меня ещё сильнее. Если тебе полегчает… Говори, что хочешь.
– Всё. Я пойду.
Я взял котомку. Она наклонилась и схватила мою руку. Её ладонь была тёплой. Я сидел молча. Она заговорила срывающимся голосом:
– Маудгальяяна[58] ради своей матери, попавшей в ад, семь раз туда спускался… Спаси грешную женщину.
Я впервые улыбнулся.
– Маудгальяяна – бодхисаттва. А я жалкий пропащий монах.
Она тоже слабо улыбнулась.
– Кто сказал, что бодхисаттвами рождаются? Раз уж ты ушёл в монастырь… Ты должен стать хорошим монахом. Должен спасать заблудших.
Я повесил котомку на спину.
– Я пойду.
– Ладно… спасибо тебе, – её голос снова срывался. – Спасибо, что пришёл… Я знаю, ты не останешься, даже если попрошу… Ну что ж, всем правит судьба. Так что я просто живу и молюсь.
Она промокнула глаза платком.
– Когда я узнала, что ты стал монахом, то решила уверовать в Будду… Конечно, вся моя вера – это просто молитва…
– В итоге всё устроено одинаково. Любое дело получится, если проникнуться им до глубины души.
Она снова взяла мою руку.
– Береги себя, где бы ты ни был… Появляйся хотя бы изредка… И позвони сестре…
Я незаметно высвободил ладонь.
– Прощайте.
Некоторое время она смотрела на свои повисшие в воздухе дрожащие руки, потом поднесла их к груди, сложила и поклонилась.
– Желаю тебе… просветления.
Я торопливо толкнул дверь и вышел на улицу. Незнакомая западная музыка оглушила, как вопль, и неожиданно стихла.
