встречаетесь с женщинами?
Я вдруг увидел, как она прекрасна. Её нельзя было назвать красавицей – отчего же её лицо стало так прекрасно? Я не раздумывая ответил:
– Решено. Начну прямо с этой минуты. Но за это сперва надо выпить. Угостишь?
Она согласилась, чем немало меня удивила.
Мы пошли в ближайший китайский трактир. К моей досаде, отдельной комнаты не оказалось. Разделённый перегородками зал был заполнен посетителями, они подозрительно поглядывали на нас. Мы заняли столик в углу, сев друг напротив друга. Я заказал две порции чачжанмёна[59] и бутылку гаоляновой водки. Ожидая заказа, мы сидели молча.
Принесли еду. Первым делом я налил себе до краёв и залпом выпил.
– Ешь, – сказал я Пори, жуя кусок маринованной редьки. Она покачала головой. Пори сидела, поставив локти на стол и подперев подбородок руками, и пристально наблюдала, как я пью. Проклятье. Злясь на самого себя, я налил вторую стопку. Из-за соседних столов на нас бросали острые взгляды. У меня горел лоб, но Пори была спокойна, как будто сидела за письменным столом у себя дома.
– Сыним…
Я посмотрел на неё, держа в руке стопку.
– Начните всё с нуля.
Я одним духом проглотил водку. Потом взял бутылку и налил ещё.
– Люди всегда так говорят, когда проблема не касается их самих… – Я осушил рюмку. – Только это несерьёзно.
– Пускай это не моя проблема, но что же – и говорить нельзя? – возразила Пори. – Если это касается тебя самого, то и нечего рассуждать. Надо действовать.
Посетители за соседним столиком ушли, их место заняли другие. Каждый раз, когда открывалась и закрывалась дверь, к голове приливал жар и я спешил влить в себя огненную гаоляновую водку. Пори по-прежнему сидела не шевелясь, подперев подбородок руками, и пронзительно смотрела на меня.
– Когда я закончу учёбу, пойду в монастырь, – сказал она.
– Хочешь стать монахиней?
– Нет. Хочу получше узнать ваш мир.
– Лично мой? Или вообще мир, в котором живут монахи?..
– И тот, и другой.
Никто из нас не притрагивался к еде, лапша засохла. Пори изредка подносила стакан к губам и медленно, словно изучающе, пила воду; я время от времени закусывал сладко-солёной редькой. Водка кончилась. Лицо горело, голова кружилась.
– Тебе пора домой. А то будут беспокоиться.
– Я предупредила, что могу задержаться.
– Это твоя мать взяла трубку?
– Да.
– Она ничего такого не сказала?
– Мама всё знает. Я показывала ей ваше письмо.
Я вспыхнул и схватил бутылку. В ней не осталось ни капли. Я поспешно налил себе чай.
– Мама тоже верующая буддистка.
– Вот как. Значит, ей тем более всё известно.
– Что именно?
– Она должна знать этот порочный и омерзительный мир лицемеров.
– Это ужасно… Вы всё время так говорите.
– Ничего не поделаешь. Это факт.
– А я верю. И знаю.
– Знаешь что?
– Что все ваши поступки и слова – это борьба, чтобы обрести истину, найти правду… И эта ваша показная порочность…
Я притянул котомку.
– Не стыди меня.
– Она хуже лицемерия.
– Неужели?
Я повесил котомку на плечо и встал. Пори тоже поднялась.
– Почему вы совсем себя не любите?
Я поправил котомку поудобнее.
– Ну научи меня. Что мне делать? Как мне себя полюбить?
На улице было темно. Мелькали неоновые вывески со всевозможными надписями и картинками. Меня немного успокоило, что уже ночь.
– Куда вы пойдёте?
Несколько секунд я смотрел в сторону остановки.
– Надо идти в горы.
– Куда в горы?
– Гор много.
– Это вы правильно решили. Идите в горы. А в город не приходите. Монахов надо встречать в горах. Там они настоящие.
– У тебя большие запросы.
– Нет. Но когда на городской улице встречаешь монахов… Что-то в этом не то.
– Брось. Это чёртов эгоизм.
– Если Чисан-сыним достиг просветления, то и для вас нет ничего невозможного… Хочется припасть к ногам пробуждённого монаха и слушать учение Будды… Я всегда об этом думала.
– Будучи путём к истине, ложь достойна любви… Не помню, кто сказал.
– Что это значит?
– Что значит? Ничего не значит. Слова вообще не имеют значения. Они как ветер.
Пори стояла неподвижно. Пронёсся ветерок. Её волосы слегка всколыхнулись. От них повеяло тонким ароматом, похожим на запах мыла. Я направил внимание в область даньтяня.
– Ступай домой.
Пори вдруг схватила меня за рукав.
– Может, мы… немного прогуляемся?
Мимо нас, держась за руки и под руки, со смехом и верещанием проходили молодые парочки. Они косились в нашу сторону и о чём-то шептались.
– Это не будет неловко?
– Не мучьте себя.
– А ты себя любишь?
– Стараюсь.
– Мы… Что значит это «мы»?
– Ничего не значит. Как ветер.
– Может, и так.
Я невольно усмехнулся. От света витрины щека Пори была красной.
– Человек – нечётное число. Поэтому ему одиноко, больно, тяжело. Невозможно говорить о суммарном «мы». Тот, кто может использовать это страшное слово, обрёл пробуждение.
Я неожиданно разговорился.
– А ведь что такое пробуждение? Что, как не превращение «я» в «мы»? Разве любовь с милосердием, о которых возвещали Иисус и Будда, в итоге не то же самое – преодоление своего «я» и обретение «мы»? Однако это не пробуждение. Пробуждение – то, что в буддизме называют видением истинной природы и обретением буддовости, – не слова и не теория. Это действие. Даже если век взывать к бодхисаттве Авалокитешваре, век класть поклоны у статуи Просветлённого, стерев все колени, – всё это ничто в сравнении с секундой действия.
– Я не знаю. Я вообще не знаю, что есть что.
– На самом деле и я не знаю. Я тоже не знаю, что есть что. Оттого и тяжело. Потому я и пью и скитаюсь по ночным улицам.
Я остановился.
– Ступай домой.
Пори дважды кивнула, однако по-прежнему не отходила от меня. Она была словно женщина, встретившая на дороге потерявшегося плачущего ребёнка: ей было жаль бросать меня одного посреди улицы, и в то же время она не могла решиться идти со мной до конца. Скорее всего это было сочувствие. Однако не получается ли, что сочувствие в итоге хуже равнодушия? Не похоже ли оно на крошки печенья, которые бросаешь тому, кто несчастнее тебя, чтобы убедиться в собственном благополучии и порадоваться ему?
Неоновая вывеска мотеля «Счастье» бешено мельтешила туда-сюда.
– Я переночую здесь.
Пори сверлила меня взглядом. Было жутко холодно. Я быстро простился с ней и нырнул в мотель.
Вслед за мальчишкой-коридорным я поднялся по лестнице, ноги подкашивались. На третьем этаже в пролёте я оступился и чуть не упал. Расплатившись за гостиницу из неприкосновенного запаса, заказал бутылку сочжу.
Потом вытащил из котомки статуэтку Будды и поставил на ладонь. У Будды было человеческое
