Со стороны моря вдруг донесся пронзительный вой.
– Завыли, гады! – громко, на весь барак сказал Жемчужный. Он лежал против Маринкина.
С верхних нар спрыгнул Прохватилов.
– Это с «Оби», – по-северному окая, объяснил он. – Сирена. Тумана боятся. Пужливы больно.
Босой, в тельняшке и в подштанниках, он подошел к Андрею.
– Ну как, Андрюша?
– Ничего… Знакомлюсь с нравами освободителей от большевистского режима, – горько пошутил Андрей.
С моря опять донесся визгливый, пронзительный вой сирены. Откуда-то выскочил Пуговицын и с развевающимся на плечах одеялом побежал к дверям барака.
– Да замолчите вы! – кричал он. – Я больше не могу, проклятые!
Боцман догнал его и насильно уложил на нары.
– Спи, дурень… Чего кричишь? Не маленький, чай…
Пуговицын притих. В сенях загремели солдатские сапоги.
– Спать! Буду стрелять! – на ломаном русском языке крикнул за дверью часовой и стукнул прикладом.
– Иди спать, Андрюша… – прошептал Маринкин. – Я тоже подремлю… Теперь мне легче.
Тяжело вздохнув, он закрыл глаза.
Андрей лег, но никак не мог заснуть. Все что-то мерещилось ему… Перед глазами, точно живой, вставал Павлин Виноградов. Мать останавливалась возле изголовья и гладила его по голове, она что-то шептала, будто стараясь его успокоить. Андрей начинал дремать и вдруг просыпался мокрый, весь в поту. Затем опять засыпал. Ему снились Фролов, Валерий, огни выстрелов, и он снова просыпался. И ему слышался голос Любы…
Проснувшись, наверное, в десятый раз, Андрей увидел нагнувшегося над ним Жемчужного и пробормотал:
– Это вы, товарищ комиссар? Сейчас иду.
– Ты бредишь… – с беспокойством сказал боцман. – Занемог! И тебя хворь одолела?
– Нет, ничего… Просто что-то снилось…
Андрей с трудом поднял отяжелевшую голову.
Он спустил ноги и сел на нарах. Присев рядом с ним и обняв его за плечи, Жемчужный ласково сказал:
– Смотри не расхворайся… Послезавтра Егоров решил провести заседание партийной ячейки. У тебя билет не сохранился? Не сумел, поди, его спрятать?
– Я беспартийный, – признался Андрей, краснея и думая при этом: «Хорошо, что в темноте не видно». Волнуясь и чувствуя, что краска продолжает заливать лицо, он рассказал Жемчужному, как его допрашивали в тюрьме и как перед лицом английских и американских контрразведчиков он самовольно принял на себя звание коммуниста.
Жемчужный выслушал Андрея почти с тем же волнением, с каким тот говорил.
– Молодчина! – сказал боцман. – От сердца вышло. Завтра перекажем Егорову. Ой, сынку… Ты щирый большевик. И до сих пор молчал? Ведь ты, поди, чувствовал, как до коммунисту относились к тебе…
Наступило молчание.
– Чувствовал… Душа моя была открыта, – сказал Андрей после паузы. – А язык никак не мог выговорить: «Товарищи, вы считаете меня большевиком, а я ведь беспартийный».
– Эх, хлопец… месяц мой ясный… – сказал с неожиданной лаской в голосе обычно грубоватый боцман. – Ты проще до людей подходи. Проще! И с открытой душой. С людьми чем меньше мудришь, тем лучше, Андрюша.
И они разошлись по своим местам.
«Теперь все станет ясно», – подумал Андрей. Ему казалось, что наконец-то он вышел на дорогу, длинную, трудную, но единственно желанную. За колючей проволокой, на острове, затерянном среди бурного снежного моря, среди мглы и тумана, он будет так же бороться, как боролся по ту сторону фронта. Но теперь он будет уже коммунистом.
Подложив под голову вещевой мешок и накрывшись ватником, Андрей мгновенно уснул и до самого утра спал без сновидений, спокойным и крепким сном.
5
Утром он услышал чьи-то громкие голоса и, свесившись со своих нар, увидел Маринкина. Лицо доктора еще более опухло, глаза воспалились. Возле нар, на которых лежал Маринкин, стояли трое: американский лейтенант, а затем переводчик, сержант-белогвардеец и солдат-англичанин.
– Этот болен, – доложил солдат, указывая на Маринкина. – Не может идти на работу.
Лейтенант что-то коротко сказал переводчику.
– Встань! – приказал доктору сержант.
– Я не могу… – Маринкин опустил ноги на пол и, застонав, опять лег на нары. – Совсем ослабел…
Объясняя свою болезнь, он стал подвертывать брюки и белье, чтобы показать лейтенанту свои распухшие ноги, но тот брезгливым жестом остановил его и, что-то пробормотав себе под нос, удалился.
– Это будет записано как отказ… – заявил сержант-переводчик. – Вам дали работу более легкую, учитывая ваше состояние.
– Но я не могу двигаться.
– Ваша фамилия Латкин? – не слушая доктора, обратился переводчик к спустившемуся вниз Андрею. – Вы назначены вместе с Маринкиным.
– Мы выполним эту работу за Маринкина… – сказал Егоров, стоявший за спиной Андрея.
– Я выполню эту работу, – сказал и Андрей.
– Это неважно… – переводчик пожал плечами. – Лейтенант считает, что это отказ.
– Черт с ним, пусть считает… – насмешливо проговорил Маринкин и обернулся к Андрею. – Не расстраивайся, дорогой мой! Лучше возьми пальто… Накрой меня сверху. Знобит… Все, что можно было сделать со мной, чтобы погубить меня, они уже сделали… Теперь мне все равно.
Сержант, стоя на крыльце барака и вызывая заключенных по фамилиям, отправлял людей на работы. Работы были разные: рытье земли, пилка дров, рубка деревьев в лесу, натягивание колючей проволоки, изготовление кольев и столбов.
Андрея и Маринкина назначили на самую скверную работу: на чистку выгребных ям при доме администрации. Это было сделано совершенно сознательно. Днем к Андрею подошел комендант Мудьюга и спросил его по-русски:
– Сколько лет тебе дали?
– Я военнопленный. Суда не было.
– Жди, пока расстреляют!
Комендант, посасывая трубку, смотрел в глаза Андрею. Затем он показал на выгребную яму с нечистотами и сказал:
– Ты языком вылижешь мне все здесь!
Это был высокий толстый англичанин. В правой руке он держал длинную гибкую палку на тоненьком черном кожаном ремешке. К концу этой палки был приделан стальной гвоздь.
Губы Андрея дрогнули.
– Это что? Издевательство? – крикнул он коменданту.
– Молчать! Здесь не митинг, а каторга, – сказал комендант.
Затем он размахнулся и ударил Андрея кулаком по скуле. Андрей пошатнулся.
Толстые обрюзглые щеки коменданта затряслись. Обычно тупое, безразличное выражение его косых глазок сменилось яростью.
– Отныне ты лишен всех прав, так и знай. Не то что разговаривать, я даже мычать тебе не позволю! – закричал он. – Слышишь? Мне дана полная власть. Я могу пристрелить тебя как собаку и выбросить туда, – он указал рукой на кресты, черневшие за проволокой.
– Еще неизвестно, кто скорее будет лежать там… – тихо проговорил Андрей.
Комендант посмотрел на Андрея, как бы недоумевая, затем круто, по-военному, повернулся, вскочил на крыльцо и, хлопнув дверью, скрылся в бараке.
Вечером, после обеда – так называлась мутная водица, в которой плавало несколько крупинок риса, – к Андрею подошел Егоров и, поблескивая своими умными, молодыми глазами, одобрительно сказал:
– Ценишь ты себя, Латкин… Это хорошо. Даже здесь, в этой могиле, где хотят убить все живое… душу нам измордовать… будем помнить, что «Человек – это звучит гордо…» Но теперь берегись! Комендант выходку твою запомнит.
– Я не боюсь, – сказал Андрей. Ему показалось, что Егоров жалеет его и как бы советует впредь быть осторожнее.
– Пойми меня правильно, – перебил Егоров. – Я не говорю тебе: береженого бог бережет… Это было бы рабством духа. Такую низость я тебе не посоветовал бы. Но душевную силу надо беречь. Не растрачивать ее попусту… Впереди еще большие дела!..
И он протянул Андрею руку.
Ночью возле больного Маринкина собрались Базыкин, Егоров, Жемчужный, Андрей. Все они пили горячую воду из консервных банок и шепотом разговаривали друг с другом. В печке трещал хворост. Его принесли заключенные, работавшие сегодня в лесу. Печная дверца была раскрыта. В жаркой полосе света, тянувшейся из печки, сидел моряк Прохватилов и палочкой разгребал угли вокруг закопченного старого чайника. Воду грели в печи.
Андрей, согнув ноги в коленях, присел возле нар, глядя на желтое опухшее лицо Маринкина с большими отвислыми усами. Маринкин лежал, прикрыв глаза рукой. Все черты его лица казались мертвыми. Даже дыхания не было заметно. Впавшие губы точно смерзлись.
Большая часть барака была погружена во тьму. За дощатыми стенами угрюмо стонал ледяной буйный ветер, порывами налетавший с моря.
Андрей, волнуясь и перебивая сам себя, коротко рассказал свою биографию.
– Вопросы будут? Нет… Голосуем, товарищи? – еле слышно проговорил Егоров.
Все, кроме Андрея, подняли руки. Доктор тоже шевельнул кистью руки и начал кашлять, захлебываясь.
– Клянусь до конца моей жизни быть верным членом коммунистической партии… – шептал Андрей. – Клянусь жить и бороться ради трудового народа. Клянусь отдать мою жизнь делу Ленина, борьбе за счастье рабочего класса, за счастье моей родины, за советскую власть…
