Матрос хотел что-то возразить, но вдруг нагнулся, достал из-под лавки упавшую бескозырку и хлопнул ею по столу. Пробормотав что-то невнятное, он вышел из кухни, шаркая ногами и переваливаясь, будто шел по палубе.
– Эхма… знаю я, откуда у парня этот дух, – сказал Егорову Жемчужный. – От Яшки Козырева из второго барака.
– Возможно… – задумчиво ответил Егоров. – Я знаю Козырева! Это ведь наш шенкурский! Грузчик. Набросился на американца с ножом – и угодил на Мудьюг. По пьяному делу. Храбрость от градусов!
3
Потылихин был первым человеком, совершившим трудное путешествие из Архангельска в Вологду и обратно.
Перейдя линию фронта и добравшись до Вологды, он сразу же направился в штаб Шестой армии, разместившийся в здании гостиницы «Золотой якорь».
Потылихин сидел в номере Гриневой, члена Военного совета армии и секретаря партийной организации штаба.
Стены номера были заклеены приказами, расписаниями, плакатами. Железная койка, застеленная одеялом из старого шинельного сукна, стояла рядом с канцелярским столом. То и дело звонил телефон.
Анна Николаевна молча слушала Потылихина. Не надо было долго разглядывать этого человека в рваной, насквозь промокшей одежде, чтобы понять, как много он пережил.
«Да, вот Архангельск», – думала Гринева, и сердце у нее сжалось.
Словно угадав, о чем она думает, Потылихин покачал головой.
– Да, наш Архангельск, – сказал он, – красавец Архангельск! Его теперь не узнать. Расстрелы, голод… И грабеж, невиданный грабеж. Всю осень приходили иностранные корабли, а в декабре стали вывозить на ледоколах. Грузчиков заставляли работать под угрозой расстрела. Увозят все, что только можно. За несколько месяцев ограбили край дочиста, на сотни миллионов рублей. Все вывозят. Наехали всякие иностранные экспортеры – американцы, англичане… И наше отечественное купечество им отлично помогает… Есть в Архангельске некий господин Кыркалов, бывший лесопромышленник и лесозаводчик. Интервенты вернули ему его заводы. И он разбазаривает все то, что было заготовлено уже при советской власти. Однажды стою я у лесных причалов. Кыркалов сам наблюдает за погрузкой леса на американский пароход. Старый грузчик, видимо давний его знакомый, спрашивает: «Не жалко вам русского добра?» А Кыркалов отвечает: «Чего его жалеть? Деньги не пахнут!» На следующий день приходят из контрразведки и волокут грузчика в тюрьму. Так и живем.
Он схватился за голову.
– Когда расстреливали Степана Ларионова, командира красногвардейцев Печоры, вместе с ним расстреляли еще пять товарищей. Казнили публично, во дворе архангельской тюрьмы, стреляли иностранные офицеры на глазах у всех заключенных. Перед расстрелом Ларри спросил у Степана, не желает ли он, чтобы ему завязали глаза. Степан спокойно и с презрением ответил: «Если тебе стыдно, палач, завяжи себе глаза, а мы сумеем умереть и с открытыми глазами». Это еще можно понять, товарищ Гринева, они хотели запугать нас, мстили большевикам. А вот на Троицком проспекте они расстреляли ни в чем не повинную девочку… ночью она бежала к доктору, мать у нее заболела… Пропуска, конечно, не было. И её тут же пристрелили, неподалеку от Гагаринского сквера. Недавно сожгли целую деревню на Двинском фронте. Американские солдаты испугались какого-то звука, похожего на выстрел… и теперь двести крестьян остались без крова. На улицах Архангельска солдаты и особенно офицеры экспедиционного корпуса бесчинствуют, хватают девушек, уводят в казармы либо на свои квартиры. Что там делается, – страшно сказать! А через сутки или через двое выбрасывают их на улицу, что падаль… полумертвых. И все это без всякого стеснения.
Он побледнел.
– Душно… Я вот приехал сюда, надышаться не могу.
– Как вам удалось перебраться через фронт? – участливо спросила Гринева.
– До Шенкурска я доехал, а дальше – тысяча и одна ночь. Не верится, что все уже позади. И вы знаете, товарищ Гринева, что меня особенно подхлестнуло? Шурин одного из наших товарищей служит в тюрьме надзирателем. Он сообщил нам о пленных комиссарах, сосланных на Мудьюг.
– А фамилии пленных комиссаров не помните? – спросила Гринева.
– Только одну: Латкин, бывший студент.
– Латкин? – повторила Гринева, заглядывая в бумаги и перелистывая их. – Откуда он? С Двины?
– Да, как будто с Двины.
– Такого комиссара у меня в списке нет. Ну, мы это выясним. А вы как уцелели?
– Случайно, Анна Николаевна… Совершенно случайно… – сказал Потылихин, улыбаясь и разводя руками. – Пофартило, как говорится. Знакомые ребята, рабочие на Смольном Буяне, спрятали меня в своем бараке. Ведь в первые дни интервенты и белогвардейцы хватали всех нас прямо по списку. Правда, Коля Базыкин, Николай Платонович, – поправился Потылихин, – при первом обыске уцелел… Однако тут же его поймали под Архангельском. Зенькович погиб… А ведь они должны были организовать подполье.
Гринева с волнением выслушала рассказ Потылихина о гибели губвоенкома Зеньковича и телеграфиста Оленина. Потом она попросила составить ей список всех коммунистов, арестованных и оставшихся в Архангельске.
– На свободе нас только шестьдесят человек.
– Подпольный комитет у вас организован?
– А как же… Но мы считаем его временным… Ведь после занятия Архангельска нам пришлось работать в одиночку. Пошли аресты, преследования. Но в ноябре нам удалось организовать подпольные группы на Экономии, в Маймаксе, Исакогорке, Бакарице, на Быку и в Соломбале. Сумели даже объединиться и вот недавно избрали партийный комитет из трех человек… Во главе его стоит Чесноков, старый грузчик, друг Павлина Федоровича Виноградова… Хороший агитатор, организатор и массовик. Человек самостоятельный, свой… Авторитетный мужик, особенно среди рабочих транспорта и судоремонтных мастерских… Наметили выпуск прокламаций. Организуем подпольную типографию.
– Во всем этом мы вам поможем, – сказала Гринева. – А как настроение у народа?
– Ненавидят интервентов лютой ненавистью. Недавно железнодорожники забастовку объявили. Требования были экономические, но каждый понимал, что за ними стоит. К весне, я думаю, мы скажем: «Идет, гудет зеленый шум, весенний шум…»
– К весне? Нет. Надо спешить. Надо бороться с интервентами, не щадя жизни. Нам придется поторопить весеннюю грозу. – Гринева улыбнулась, и ее усталое лицо сразу помолодело. – Большевики, Максим Максимович, должны научиться управлять и стихиями… Народ, томящийся под гнетом интервентов, должен знать, что есть сила, организация, которая освободит его. Я понимаю, что вы сейчас не можете развернуть работу в широком масштабе. Но вы обязаны делать все возможное. Пусть это будут пока только искры. Помните, как Ильич говорил: «Из искры возгорится пламя!»? А ведь тогда были, казалось, беспросветные годы… Годы царской реакции… Вот и товарищ Сталин работал в Баку и в Батуме, всегда вместе с рабочими… Как он работал в подполье царского времени… Не ждал!
В стену постучали.
Потылихин поднялся со стула.
– Нет, посидите еще, – остановила его Гринева, тоже вставая. – Меня вызывают к прямому проводу. – Дотронувшись до плеча своего собеседника, она опять усадила его в кресло. – Я скоро вернусь. Мне еще надо с вами о многом поговорить… Сейчас я попрошу, чтобы нам дали чаю. – Она торопливо вышла из номера.
…Через несколько дней после встречи с Гриневой Потылихин снова перешел линию фронта и попал в одну из деревень, неподалеку от станции Обозерской. Теперь здесь стояли английские части. Вологда снабдила его надежными документами с визой «союзной» контрразведки. Документы были настолько надежны, что он даже рискнул предъявить их англичанам. Английский комендант поставил печать. Потылихин сел в поезд и благополучно добрался до Архангельска.
Вид Архангельска поразил Максима Максимовича. За прошедшие две недели город резко изменился. Душу из него вынули еще раньше, несколько месяцев тому назад, в августе. Но теперь он был точно береза, с которой ветер сорвал последнюю листву, и стоит она, как скелет, протянув свои заледеневшие сучья, и словно молит о помощи.
Между левым и правым берегом ходил пароходик по пробитому среди льдов фарватеру. Но на перевозе было пусто, пусто было и на пароходике. Немногие пассажиры, что сидели в общей каюте, скрываясь от студеного ветра, боязливо озирались на солдат в иностранных шинелях. Эти чувствовали себя победителями, гоготали и глядели на местных жителей с таким видом, который словно говорил: «Ну что, еще живешь? Смотри. Что захочу, то и сделаю с тобой».
На городской пристани патрули, проверяя пропуска, беззастенчиво обыскивали пассажиров.
Снег, который так любил Максим Максимович, сейчас казался ему погребальным покровом. Даже трамваи звенели как-то под сурдинку. Прохожие либо брели, опустив головы, либо неслись опрометью, не оглядываясь по сторонам, будто боясь погони.
