На протяжении всего десятилетия основные требования рабочих оставались неизменными, то обостряясь, то затихая в зависимости от изменения экономического положения в стране. Скажем, повышение в 1926 г. единого сельскохозяйственного налога вызвало у крестьян недовольство. Уклонения от выплат привели к сокращению производства, перебоям в снабжении городов, росту цен, задержкам зарплаты. Такая картина наблюдалась по всему Союзу. Ответом рабочих на ухудшение материального положения стало усиление забастовочного движения. Только в июне 1926 г. по всей стране прокатилось 139 забастовок[427]. На преобладание в недовольстве рабочих экономических мотивов ясно указывают сводки ГПУ. Так, в сентябре 1927 г. было зарегистрировано 29 случаев недовольства сокращениями, 28 – состоянием кооперации, 26 – расценками, 17 – охраной труда. Отмечено 15 случаев антисоветских проявлений (причины не указаны) и лишь 4 случая антисемитских выступлений, которые можно квалифицировать как инциденты, имевшие национальную подоплеку[428].
Любое недовольство старается найти свою причину. Чаще всего в затруднениях винили администрацию предприятий или местные власти, так как в значительной массе нарушений условий труда и бытового обслуживания были виновны именно они. Но случалось, что «копали» и глубже. Например, на рабочей конференции в Запорожском округе (март 1926 г.) в некоторых хозяйственных затруднениях делегаты усмотрели просчеты партии[429]. Чаще обвиняли не генеральную линию, а ее искажения на местах. Но встречалось и более критическое отношение к партии и коммунистам. Бывало, поговаривали даже о необходимости свершения новой революции[430]. У одних людей оно было продиктовано неприятием режима, правда, в рабочей среде это встречалось гораздо реже, нежели среди крестьянства и интеллигенции. А иногда неприятие рождалось из-за искренней веры в дело коммунизма и революции. В этом случае внимание критикующих сосредоточивалось не на экономике, а на состоянии партии, ее бюрократизации, методах обращения с народом. «Ваши партийцы смотрят на нас как на… скотину, которую нужно стегнуть кнутом, если она раскрывает рот, желая изъявить свой немой протест» – так, например, писал генсеку ЦК КП(б)У Л. Кагановичу некий В. Калашняк и напоминал «забывчивой» партийной верхушке, что хозяином страны была не она, а рабочие[431]. В таких случаях ясно ощущалась не только тревога за чистоту рядов партии, но и недовольство тем, что в пролетарском государстве эксплуатация рабочего класса не только не прекратилась, но и продолжилась, только теперь уже (помимо нэпманов) коммунистами. «Как был рабочий рабом и черной костью, так и остался»[432] – так говорила некоторая часть рабочих.
Как уже сообщалось, в силу своей специфики сводки ГПУ страдают некоторой односторонностью, освещая преимущественно негативные и оставляя вне поля зрения положительные явления и факты. И все же даже в них подчеркивается, что в основной массе недовольство рабочих не имело политического характера и в целом настроения рабочих были вполне удовлетворительными[433].
На почве экономического недовольства вполне могли развиться национальные противоречия. Указанные выше особенности формирования рабочего класса Украины и специфика условий его труда сводили эту возможность к минимуму, но таковые тоже имели место. Националистические настроения были представлены среди рабочих довольно слабо, в основном имели место случаи антисемитизма. Конфликты возникали и с представителями других национальностей. Например, на шахте № 29 Сталинского округа немцы были недовольны русскими рабочими, угрожая им увольнением. Русские же обвиняли немцев в пристрастии к спиртному, выражали недовольство их более высокими ставками и жаловались, что им самим не хватает «на харчи»[434]. Впрочем, множество конфликтов случалось в основном на бытовой и профессиональной почве и зачастую они имели лишь видимость межнациональных.
Говоря о случаях националистических проявлений, нельзя исключать и наличие национальных противоречий, не связанных с сиюминутной политикой. Чаще всего они наблюдались в западных регионах республики, вдали от крупных промышленных центров. Поскольку польское и еврейское население было представлено там довольно широко, случаи национального антагонизма в этих районах приобретали антипольскую и антиеврейскую направленность. Так, в обзорах политического состояния приграничных округов прямо указывалось на «наличие национальной розни в рабочей среде», а именно на неприязнь рабочих-поляков к евреям и украинцам, и наоборот[435]. Данная ситуация имела глубокие религиозные, этнические и социальные корни. Советская действительность лишь заострила их и по-новому преподнесла. Например, основная масса рабочих-поляков в случае вероятной войны была настроена либо пораженчески, надеясь на восстановление «исторической Польши», либо явно ждала ее и злорадствовала. В то же время рабочие-украинцы в тех же местностях и на тех же предприятиях были настроены прямо противоположным образом и были готовы защищать Советский Союз[436]. Это обстоятельство, кстати, имело немаловажное значение, поскольку не только укрепляло в среде рабочих-украинцев Правобережья просоветские настроения, но и способствовало их цивилизационному выбору в пользу СССР-России.
Но взаимоотношения между коренным этносом и этническими меньшинствами – тема особая, да к тому же отношения эти были чреваты осложнениями даже при благоприятной атмосфере национального мира. Учитывая специфику рабочего класса Украины, особого внимания заслуживает состояние взаимоотношений между главными этническими группами, его составляющими. Украинско-русский конфликт в рабочем классе – главной опоре советской власти – грозил непоправимыми последствиями как для нее самой, так и для государственности в целом. Межэтнические трения, спровоцированные воздействием извне (например, со стороны национальной интеллигенции), могли перерасти в противостояние по линии Украина-Россия. Однако, как можно установить на основании Источниковой базы, сколько-нибудь серьезных противоречий между русскими и украинцами, в основе которых лежали бы национальные причины, в рабочем классе УССР не наблюдалось.
Конечно, трения порой возникали. Лакмусовой бумажкой, с помощью которой можно определить отношение рабочих к национальному вопросу на Украине, стала украинизация. Как уже отмечалось, основная масса рабочих в национально-политическом отношении ощущала себя рабочим классом не украинским, а российским. «Украинский пролетариат еще темный» в национальном отношении, с сожалением оценивали состояние украинского национального самосознания рабочих члены Украинской коммунистической партии – «красные» националисты, которые в меру своих возможностей старались его воспитывать в национально-украинском духе[437].
Действительно, большинство рабочих, особенно промышленных, встретило политику украинизации без особого энтузиазма[438]. Для многих из них, особенно тех, кто в недавнем прошлом сознательно встал на сторону красных, перевод на украинский литературный язык прессы, делопроизводства, замена вывесок на учреждениях и магазинах и т. п. ассоциировались с петлюровщиной. Например, рабочие Киева хорошо помнили усмирение восставшего «Арсенала», а также акции полковника Е. Коновальца, командира ударных сил петлюровских войск – галицийских сечевых стрельцов, по приданию городу «украинского» облика. Проводимая большевиками национальная политика встречала недоверие со стороны многих рабочих, тем более что осуществлялась она нередко теми, кто в годы Гражданской войны находился по другую сторону баррикад. На собраниях, встречах с руководством, в письмах, адресованных в газеты и органы власти, звучал мучивший многих вопрос: не является ли украинизация «петлюровщиной»?[439]
Настороженное отношение к украинизации диктовалось не только политическими мотивами. Люди не понимали, почему они должны переходить на работе и дома на другой язык, который объявлялся их родным. Это относилось не к рабочим-великороссам или, скажем, евреям[440], хотя изучать украинский литературный язык и украинизироваться, пусть даже формально, приходилось и им самим, и их детям. Речь идет об этнических украинцах – о тех, кто называл себя русским или хохлом, и даже о тех, кто считал себя украинцем, но говорил по-русски или на «хохлацком» (простонародном, не литературном украинском) языке.
Вообще, в 1920-х гг. вопрос о языке преподавания стал одним из ключевых в национальной политике. Заключался он в том, какой смысл вкладывался в понятие «родной язык». Наркомпрос УССР, а в его лице республиканское руководство, за основу брал этническое происхождение (а для евреев еще и вероисповедание) человека. Такое положение вещей многих не устраивало. В Москву и Харьков летели жалобы, в том числе от рабочих, и предложения определять родной язык по тому, на каком разговаривали в семье и на каком с детства привык общаться ребенок. Но в школах и ответственных учреждениях им в этом отказывали, мотивируя тем, что украинцы не знают свой родной язык из-за прежней политики русификации[441]. Иными словами, украинизация изображалась не политикой по формированию украинской идентичности, каковой она на самом деле являлась, а мерой по возвращению некоего «истинного» национального облика национально неполноценным (что следовало из этой нехитрой логики) соплеменникам. Когда подобное отношение встречалось со стороны «бывших петлюровцев», ныне ставших ответственными работниками народного образования, учителями и т. д., отношение к украинизации поневоле возникало негативное.
