– Было дело, – мрачно ответил тот.
– Ничего, – с угрозой произнес атаман. – Не таких рысей видали! Не все коту масленица, будет и Великий пост!.. Ну, ладно, – другим, приторно-ласковым голосом продолжил он, вставая с лавки. – Завтра приступай дела вершить, с Вьюном да другими атаманами посоветуйся, округ свой с ватагой незаметно обойди, приглядись, а сегодня пей-гуляй, сколько душа запросит!
Особник Фрол вот уже третий день бродил по Москве, и по центру, и по окраинам, переходя из кабака в кабак. Его вид то ли смирившегося с судьбой нищего, то ли недавно опустившегося от пьянства челядинца или мелкого купца позволял ему беседовать с разным народом, как давно обитающим на самом дне, так и довольно приличным, хотя и вдрызг пьяным. Иногда он рисковал подсаживаться с наполненной чаркой даже к стражникам или писарям и, угощая их как бы от остатков прежней роскоши или от случайной сегодняшней неправедной добычи, заводил почти один и тот же разговор.
Выдавая себя то за владимирского, то за ростовского или рязанского писаря, лишившегося теплого места из-за чужой зависти и подлости (хотя при этом собеседникам было ясно, что прогнали его из-за собственного воровства и пьянства), вынужденного побираться и красть для прокорму, Фрол, пуская хмельную слезу, заплетающимся языком излагал свою давнюю мечту ополоумевшего грамотея: хоть одним глазком взглянуть на государеву библиотеку. В библиотеке этой, о которой якобы поведал ему знакомый послушник монастырский, хранятся книги мудрые и волшебные, и ежели какой писарь, неудачами и завистью людской преследуемый, к тем книгам, или даже стенам, где оные хранятся, прикоснется, то будет ему счастье и удача и ныне, и присно, и во веки веков.
Незамысловатая эта легенда прикрытия вызывала смех или сочувствие, но пока не давала результатов, на которые рассчитывали дьякон Кирилл и Фрол. Особник находился в постоянном напряжении, понимая, что удача или опасность может нагрянуть в любой момент. Он два раза ночевал по различным притонам, заводя там те же разговоры. Понятно, что в эти ночи Фрол практически не спал, ожидая внезапного нападения. Поэтому на третью ночь, чтобы набраться сил и быть готовым к активным действиям, он ушел отсыпаться в подмосковный лес. Там, в родной с детства стихии, Фрол чувствовал себя совершенно свободно и уверенно. Здесь он враз засек бы любую слежку, от которой вряд ли сумел бы оторваться в сравнительно чужом для него городе, где любой агент Малюты или Хлопуни имел перед особником огромное преимущество родных стен. Именно потому, что не было возможности гарантированно избавиться от слежки, особнику ни при каких обстоятельствах нельзя было подходить к усадьбе Ропши. Если бы открылась хоть малейшая связь его с поморской дружиной, это было бы равносильно мгновенному провалу всей операции. В лесу, запутав следы, Фрол выбрал подходящее дерево, устроился с комфортом на ночь в густых ветвях и выспался за предыдущие два дня. Утром, бодрый и отдохнувший, он вновь возвратился в опостылевшие вонючие кабаки, принялся вести все те же разговоры, но пока без какого-то бы ни было результата. А время неумолимо работало против леших.
Хотя Степа, в отличие от Фрола, ночевал в своем собственном доме, сон его был привычно чуток и тревожен. Сабля и самопал всегда находились под рукой, в печи тлели угольки, чтобы сразу можно было зажечь ружейный фитиль. На ночь во двор из конуры выпускались два огромных матерых пса особой московской сторожевой породы. Понятно, что даже эти свирепые зверюги – несерьезное препятствие для одетого в кольчугу опытного воина и охотника, однако они, разбудив громким лаем хозяина, в любом случае все же задержали бы непрошеных гостей на несколько драгоценных мгновений.
Однако этой ночью Степан, немедленно среагировавший бы на резкие звуки лая во дворе, борьбы или криков за воротами дома, не сразу проснулся от тихого, осторожного стука в ставень, раздавшегося почти над самым его ухом. Он открыл глаза, решил, что стук ему приснился, снова смежил веки, повернувшись на другой бок, как вдруг стук повторился уже наяву. Степан бесшумно вскочил, ничего еще не понимая, схватил саблю, кинулся к двери. Откинув хорошо смазанный засов, Степа резко распахнул дверь, чтобы сбить с ног вероятного противника, стоящего за ней, и сразу же отпрянул в противоположную сторону за косяк, держа саблю на уровне груди в отведенной назад руке и приготовившись из-за укрытия наотмашь нанести сокрушительный колющий удар. В наступившей тишине Степа с изумлением услышал негромкое радостное повизгивание псов, которых он уже посчитал убитыми каким-то тихим способом: стрелой из лука или самострела. Затем до боли знакомый голос, который никак не мог раздаваться на этом свете, прошептал:
– Степушка, это я, не прибей невзначай, а то еще раз помирать-то неохота!
От неожиданности сабля со звоном выпала из руки стражника, он судорожно перекрестился и побелевшими губами зашептал молитву. В дверном проеме показалась тень. Высокий широкоплечий человек осторожно заглянул в избу, увидел валявшуюся на полу саблю и Степана, осеняющего себя крестными знамениями, и решительно проскользнул внутрь, затворив за собой дверь.
Гость вошел в горницу, освещенную скупым огоньком лампадки под образами. Степа, как во сне, едва передвигая ноги, последовал за ним. Ночной пришелец не спеша встал на колени перед иконами, широко перекрестился, отбил поклон, поднялся и вопросительно посмотрел на Степу.
– Ну что, брат, видишь теперь, что перед тобой живой православный человек, а не с того света выходец?
Степа, все еще не до конца веря глазам, глубоко вздохнул и медленно протянул руку, осторожно коснувшись плеча стоящего перед ним человека, затем решительно шагнул вперед.
– Трофимушко, братик родненький, – почему-то шепотом вымолвил он, заключая пришельца в крепкие объятия.
Они сидели за столом, друг напротив друга, почти соприкасаясь головами, и разговаривали вполголоса, хотя никто не мог их услышать, так как мать еще третьего дня отправилась погостить к свояченице на мельницу. Светало. Трофим уже рассказал брату, как он, дворовый человек князя Владимира Андреевича, отравленного царем вместе с супругой на пиру, пытался защитить свою невесту – служанку княгини Евдокии, от опричников, пришедших в усадьбу, чтобы забрать всех девушек, боярынь и служанок, которые отвергли предательство и были потом расстреляны. Трофим, единственный из слуг, бился с опричниками в уже охваченном пожаром доме. Он с детства, как и брат, отличался физической силой и ловкостью, которые только возрастали от ежедневной виртуозной и опасной работы: Трофим на высоких теремах покрывал крыши тесом, рубил и устанавливал на самой верхотуре коньки, маковки и наличники. Он привык карабкаться по отвесным стенам и крутым скользким кровлям, висеть на одной руке над пропастью в десяток саженей, второй рукой при этом выполняя топором или молотком сложную работу. Топор был продолжением его руки, он владел им в совершенстве. В детстве и отрочестве Трофим, как старший брат, постоянно вынужден был ввязываться в уличные драки, защищая любимого младшенького Степушку, который всегда отличался задиристостью и был с детства весьма чувствителен ко всякого рода несправедливостям и бросался защищать слабых и обиженных, не считаясь с превосходством сил противника. Обходя с артелью плотников окрестные городки и усадьбы, Трофим не раз схватывался с лихими людьми, поэтому не боялся кровавых сшибок. Впрочем, лихие люди вскоре перестали нападать на в общем-то небогатую артель, поскольку прониклись страхом и почтением к крепким и ловким мастеровым, способным постоять за себя.
