по сравнению с ней себя молодой считает!»
— Но родные–то, наверное, есть у каждого? Ездит кто из города? — спросил он. — Да ведь и Луга под боком.
— В Луге–от есть наши. Пустили там корешки. Так они сюда носа не кажут. Городскими себя считают. И в Питере наши живут. Как же, там родня есть! Да ведь редко ездют. Уж рази что летом. Зимой–то не ездют. У бабки Калерии сынок инженер. И сам уж лет пять не является, да хоть бы к празднику пятерку прислал матери. Тю–тю! Не то что мой.
— А ведь у вас такие леса вокруг! — сказал Корнилов. — Грибов, ягод, наверное, тьма. И дичь! Охотники–то приезжают?
— Не приезжают, милой. Разве что к егерю. А у нас во Владычкине Вовка Федотов один палит по воронам. Отцова берданка ему досталась, вот и палит.
— Выходит, что не густо у вас с населением, — улыбнулся Корнилов. — И родственники про Владычкино позабыли. От станции далековато.
Старуха помолчала.
— Ну а егерь с лесником, наверное, бирюками живут? Попробуй–ка до них добраться?
— А чего до них добираться? — удивилась старуха. — Не велик и крюк. Версты на две подале нас. Егерь–то с семейством живет. С женкой. Трое у них — мал мала меньше. Болыпенький, правда, в школу бегает. — Она засмеялась, опять, как в начале разговора, прикрыв рукой рот. — Волков не пугается… Ильич, лесник–от, один проживает. Одинокий. Ни детей, ни женки. Хотя кто его знает… Не мшинский он, не нашенский, но мужчина добрый, обходительный.
— Да ведь он здесь с незапамятных времен живет, — вставил молчавший все время участковый.
— С запамятных, с запамятных. Давно живет, да не наш. Не из Мхов, — строго сказала Надежда Григорьевна и, оборотясь снова к Корнилову, продолжала: — Он, Ильич–от, с пятьдесят шестого здесь. Аль на годок ране. Степан Трофимыч, старый лесник, умер, — Надежда Григорьевна перекрестилась. — Наш был братец. Ильич–то и приехал на его место.
Надежда Григорьевна задумалась, рассеянно глядя в замерзшее оконце. Корнилов не торопил ее, ждал, когда сама заговорит.
— Степан–от тоже одинокий был, — наконец заговорила старуха. — Уж такой одинокий! Никого ему, окромя леса, не надо. Вот охотник–то был. У меня подушки пером набиты — все он, брат. Дичи настреливал! Ружье у него большое, да–а–алеко стреляет. С подзорной трубой…
Игорь Васильевич внимательно слушал Надежду Григорьевну, стараясь представить себе по ее рассказу всех обитателей деревни, их возраст, интересы. Ведь к кому–то из них направлялся этот человек… И Санпан прожил здесь, во Владычкине, долгое время. Ходил, наверное, к кому–то в гости, говорил о жизни. Был на виду. В такой деревушке от людских глаз не скроешься…
Участковый все время ерзал на лавке, поглядывал на часы. Корнилов чувствовал, что ему не терпится идти дальше, говорить с другими людьми, что–то предпринимать. Неторопливая беседа со старухой, похоже, раздражала лейтенанта. Ему хотелось действовать.
И только когда старуха упомянула про ружье, он замер вдруг, словно пойнтер, почувствовавший дичь. Перестал ерзать и сидел совсем тихо, стараясь не упустить ни одного слова из разговора. Игорь Васильевич внутренне усмехнулся, искоса взглянув на лейтенанта.
— А Ильич–то после него, после Степки, основался, — продолжала старуха. — Говорят все — одинокий, а мне одна баба сказывала: сын у него был. Только сызмальства поссорился с отцом. С войны.
— И что ж, сын к леснику не ездит? — поинтересовался Корнилов.
— Не ездит, батюшка, Да ведь и он про сына молчит. Одинокий, говорит, я. А баба–от, ну та, что про сына мне рассказывала, сама зайцовская. С–под Сиверской. Знает его. Чегой–то там у них вышло, а чего — не помню.
— А где живет эта женщина?
— Зайцовская, говорю, она. Полиной зовут, а фамилии я не помню.
— Тетя Надя, а к егерю да к леснику гости–то ездят? — хмуро спросил участковый.
— Ходют люди, — сказала Надежда Григорьевна. — А гости или по делу — не скажу, откуда мне, старухе, знать. Вот что родственников у них нет, об этом я сказывала. У лесника–от гатчинский один часто бывает. Лесхозовское начальство. Тот ездит. Дружки, что ли. Форсистый такой.
— Молодой или старый? — спросил Корнилов.
— Помоложе, чем сам Ильич.
Корнилов посмотрел вопросительно на участкового.
— Леснику за шестьдесят, товарищ подполковник, — ответил тот.
— А вы, Надежда Григорьевна, видели этого дружка? Как он одевается?
— Что–то я и не скажу. Помню, плотный, форсистый, а как одет… Нет, не припомню. На голове вот малахай рыжий…
— Чего?
— Шапка, говорю, большая, мохнатая, рыжая–рыжая… Да что мы все гутарим да гутарим, — спохватилась она. — Давайте почаевничаем. Я счас, быстро. — Старуха встала, пошла к печке.
Корнилов тоже поднялся.
— Нет, спасибо, хозяюшка. В другой раз чайку попьем. Вы нас не ругайте, что от дела оторвали.
— Да какие у меня дела? — искренне изумилась старуха. — Поболтать — вот самое первое у меня дело.
— Надежда Григорьевна, — спросил Игорь Васильевич, надевая пальто. — А ружье–то вашего брата, с подзорной трубой, оно кому досталось?
— Ружье–то? — задумалась старуха. — Да никому не досталось. Никому. Степка–то, видать, или потерял его перед смертью, или продал. После смерти не нашли ружья. Сын–то мой, Славик, переискался. Думал, от дядьки в наследство останется.
— А не могло это ружье к зюзюкале попасть, к Клавдиному дружку?
— Ах, к этому–то! — закивала Надежда Григорьевна. — Да ведь он у нас пришлый. А братец мой давно уж помер. — Она задумалась. — Рази что через Главдю… Неужели Степка ее отцу ружьишко–то подарил? Они ведь тоже братья, только двоюродные.
— А что, отец Клавы жив? — спросил Корнилов.
— Помер. Года три как помер, — старуха перекрестилась. — Был бы жив, рази допустил к себе в дом эту чучелу?
Уже в дверях он спросил старуху:
— Надежда Григорьевна, вы не вспомнили, как лесникова дружка–то звать? Того, что из Гатчины ездит.
— Так ты, миленький, и не спрашивал меня, как зовут–то. Все про одежу говорил. Мокригиным его зовут. В лесхозе он какая–то шишка.
Корнилов вышел вслед за участковым на улицу и зажмурился от яркого света.
— Закурим, что ли? — сказал он лейтенанту. — Так курить захотелось — спасу нет. — Он достал сигареты, протянул участковому. Тот
