— Какой-то сплошной медицинский криминал! — удивленно ворчал майор с пшеничными усами, затянувший в ремни объемистое брюшко. — Уму непостижимо! Зачумленные поголовно! Почти у каждого хрипы в легких. У многих вместо ног — кровавое месиво. Вшивость поголовная. Что их только поддерживает?..
Один из медиков, молоденький, с легкомысленными усиками, подмигивал старшине Булочке.
— Они живут одной надеждой. Каждому бы по сто грамм… Я вообще-то вспоминаю Чуковского, — усики подпрыгнули в быстрой улыбке, — как там у него?.. У маленьких бегемотиков заболели животики… И вывихнуто плечико у бедного кузнечика… И корь, и дифтерит у них, и оспа, и бронхит у них, и голова болит у них, и горлышко болит…
Он наклонился в сторону Булочки:
— Некоторые женщины файзабадского гарнизона передают привет покорителям «Зуба». Гордятся. Сочувствуют. Ну и соответственно…
Добавил, понизив голос:
— Страшно все волнуются и переживают… Просто, не находят себе места. Подурнели и похудели. А, главное, готовят для покорителей «Зуба» праздничный ужин.
Солдат, стоявший перед молоденьким балагуром навытяжку, задрав майку, шмыгнул носом и приоткрыл рот.
— Вольно, дружок, не переживай, — медик обернулся к нему, — и не волнуйся. Тебя тоже ждут дома. Красивые женщины на руках будут носить. Цветами будут забрасывать.
Он вывернул внутренние швы майки:
— Ага, тоже вши. Лубочные. Потерпи, казачок. Дождется тебя Маруся. Глазки у тебя, браток, желтые. Какой у тебя стул? Цвет мочи?
— Какой еще «стул»? — солдат недоуменно поднял брови.
Медик засмеялся, начал объяснять подробности стула.
Списки больных в маленьких блокнотах неуклонно росли. Они перелились через край одной странички, другой. Ползли напротив фамилий кривые строчки предполагаемых диагнозов. Десятки разных болезней от легкой простуды до подозрения на тиф, желтуху, разные фолликулярные ангины, бронхиты, пневмонии, аритмии, дистонии — все это щедрым потоком лилось на удивленных медиков.
— Поразительно. Всего одна неделя. Семь дней. Каких-то семь суток… И каждый второй с серьезным диагнозом, — хмурый майор принимал от солдат потные градусники. — Что же это за семь дней? Впрочем, судя по вчерашнему нашему пациенту Лаптеву, с его физической истощенностью, психическим срывом и манией самоубийства, можно догадаться о полном пределе человеческих сил.
Он бормотал себе тихо под нос:
— И все же никто не жалуется. Все у них считается вроде насморка. На ногах не стоят, а нос держат по ветру.
Он вертел во все стороны худенького невзрачного Осенева.
— Кашель есть? Недомогание?
— Какой кашель, товарищ майор, — Осенев улыбнулся и вдруг судорожно вздохнул, поперхнулся, побагровел. Длинный горловой звук с хрипом вырвался изо рта.
— Именно этот кашель, а не что-нибудь другое, — майор с досадой скривил губы.
— Наверное, сглазили, товарищ майор. Ну, першит в горле немножко…
— Да не в горле, в груди у вас першит, молодой человек. У вас легкие свистят, как порванные меха.
Осенев нарочито округлил глаза:
— Так у меня жабры, а не легкие. Я ж под водой могу дышать.
— Поэтому у тебя и майка мокрая, — майор сжал пальцами влажную майку Осенева.
— Искупаться пришлось на переправе. Да я каждый день такой мокрый. И ничего…
— Действительно, ничего. За исключением воспаления легких, — майор сердито дернул бровями.
— Иди, измеряй температуру. Только без жульничества!
— Да что вы? — Осенев заулыбался лукаво. — Какая ж у меня температура? Совсем никакой!
Он заправил майку. Сунул градусник под мышку. Едва заметно дернул локтем. Градусник плавно сполз под майкой.
И все же Осенев тоже попал в длинный список больных.
Аккуратно сложив стопочкой исписанные листки, майор подчеркнул карандашом итог, особо обвел жирной чертой десяток фамилий.
Шульгин шагнул поближе.
— Ну, что, товарищ майор?
— Катастрофическое состояние! — Майор развел руками. — Впору объявлять карантин. Никто не жалуется, но госпитализировать можно практически каждого. Невероятно! Организмы изношены до предела. Вы сами посмотрите, это же не тела — это какие-то мощи. Люди запущены, — он резко махнул рукой, — в медицинском смысле, конечно. Духовным качествам ваших солдат можно только позавидовать. Если бы мой сын был хоть немного похож на любого из них, я был бы счастлив…
Майор задумчиво потер переносицу и вдруг сердито сверкнул глазами.
— Только научите их, пожалуйста, говорить врачам правду. Сплошные жулики. Объясните им, что я вовсе не живодер на псарне. Некоторые из них, — майор ткнул пальцем в Осенева, — совершенно самонадеянны. Врут прямо в глаза. Объясните этому нахалу, мнящему себя здоровяком, что температуру измеряют не на животе. Градусник — не женщина. Животом его не согреешь.
Осенев зарделся. Неуверенно потянулся рукой к майке. Виновато шмыгнул носом. Майор круто развернулся. Кровь вдруг бросилась ему в лицо.
— Андрей Николаевич, голубчик, да что же это я!.. Вот же старый неисправимый болван!.. Во-он, в той палатке с крестом, видите, процедурная. И там уж, представьте себе, трудится дорогая наша Елена Сергеевна. Перевязки, уколы, санобработка… Она же ради вас напросилась. Я, конечно, отговаривал. Куда же на боевую операцию женщину?.. Не Отечественная же ведь! И посмотрите вы на нее, — майор с удивлением развел руками, — не отрывается от пациентов…
Последние слова его неслись в спину стремительно отбежавшего Шульгина. Майор улыбался в пшеничные усы и потирал руки:
— Какие хорошие дети…
56.
Шульгин отвернул брезентовый полог палатки и замер на пороге. Десятки полураздетых тел в белеющих полосах бинтов, ржавых пятнах проступающих сквозь марлю йода и крови, бросились ему в глаза. Посреди них плавно двигалась сосредоточенная Елена, и десятки глаз умиленно следили за каждым ее движением.
— Ничего, сестра, вовсе не больно, бинтуйте крепче, — шептал побледневший паренек, протянувший ей руку, и яркое пятно крови стремительно проступало на каждом обороте бинта. — Сейчас уймется, сейчас…
Елена работала быстро точными неуловимыми движениями, и смотреть на ее спокойное сосредоточенное лицо, на ловкую девичью фигуру, хрупкую и сильную одновременно, смотреть было приятно. Шульгин залюбовался ею и даже удивился тому, что еще недавно был за что-то сердит на нее. Солдаты зашумели, увидев лейтенанта, раздвинулись.
— Эй, бачата, дайте пройти нашему лейтенанту, — прогремел сильный голос Богунова, — поворачивайтесь живее, особы, приближенные к царскому телу. Здесь вам не спальники штабные охранять.
Богунов смущенно улыбнулся Шульгину.
— Вот, отправили нос разбитый подлечить, да еще старые лаптевские царапины обработать. Поободрался я маленько…
Он сердито подтолкнул одного солдата, с забвением следившего за чудодейственными движениями Елены.
— Во-от, пялятся они все на сестричку. Прямо, глаза лопаются. Проходите, Андрей Николаевич.
Шульгин покачал головой:
— Нет. Я лучше выйду. Жарко тут у вас.
Он стал медленно разворачиваться и услышал тихий голос Елены:
— Товарищ лейтенант, обязательно подождите.
Сердце Шульгина гулко забилось от этого тихого голоса, и он резким движением нырнул под брезентовый полог и замер за порогом, улыбаясь безудержной счастливой улыбкой.
Елена освободилась только через час. Молодой лейтенант-медик вытащил ее на свежий воздух и махнул рукой Андрею.
— Да справлюсь же я без вас, — сердито ворчал он, подталкивая ее к Шульгину. — Ну, разве можно вот так, безо всякого перекура. Железо и то устает. Принимайте-ка эту ненормальную.
Он подмигнул Шульгину.
— Повлияйте на нее, товарищ лейтенант! Не бережет она себя.
Шульгин сделал торопливый шаг навстречу Елене и тут же придержал себя и неловко протянул ей руку.
Елена остановилась перед ним, слегка покачиваясь от усталости.
— Присесть бы где-нибудь, — тихо сказала она.
Они отошли в сторонку. Елена оперлась на руку Шульгина, искоса поглядывая на его загоревшее лицо.
— Слышал уже, наверное, — начала она нерешительно.
— Да уж передали, — сказал Шульгин, — что ты невеста…
— Невеста, — улыбнулась Елена, — да только жених мой — тесто.
Шульгин хмуро улыбнулся в ответ.
— Ну, и когда же помолвка? На свадьбу старых друзей пригласишь?
— Под венец хоть завтра, Андрей Николаевич, да только мой жених не торопится…
— А передают, что не терпится ему…
— Нет, ему терпится…
Елена сорвала маленький засохший цветок.
— Не торопится мой жених. Наверное, боится потерять свободу…
Шульгин вдруг резко остановился и покраснел. Он заглянул в глаза улыбающейся Елены и покраснел еще гуще:
