Я буду дожидаться тебя за столиком в углу.
Ф.
Два слова – «Девять Холмов», – и память взорвалась криками умирающих. Чонса вспомнила, как каменистая почва не впитывала кровь павших, и по земле вниз, с горного плато, на котором развернулась самая главная баталия прошедшей войны, срывались ручьи, пенистые водопады крови. Она чуть не потеряла тогда рассудок, была на грани. Нино – не помнила, мало что вообще помнила, следующее воспоминание после стрелы, вонзившейся в лицо стоящей рядом знакомой малефики – корабль и разговор капитана о морских левиафанах, когда её везли на суд и освидетельствование в монастырь Святого Миколата.
Если и существовало место, куда ей меньше всего хотелось возвращаться – это были Девять Холмов. Даже темница Гвидо с этим костяным гробом в полу казалась более привлекательной, хотя, возможно, крови там пролилось не меньше.
Девять Холмов. Идти туда – одной? Или с её дурной компанией? Она никогда не путешествовала самостоятельно. Был ли конец у пути, который проложила Нанна для них под землей, или ведьма снова растворится в ночной тени, когда они уснут на привале? Да и согласятся ли тогда Аларик с Дани идти за ней? Как же много вопросов. Голова гудела.
Боги: ведь всегда можно отказаться! Самое время привыкать к таким изыскам, как свобода воли. Ей тоже необязательно идти. Необязательно слушать о том, что натворил Тито, о том, в задницу какой глубины все катится. Она может уйти. Найти уголок поменьше, потише, подальше и постараться там быть счастливой.
А можно просто встретиться с человеком, который был к ней добр и вырастил её, обнять его и сказать: прощай.
От этой мысли на губах Чонсы заиграла неуверенная улыбка. От всего пережитого руки у неё дрожали, в голове была полная каша, всё сплелось воедино: радость от освобождения, горечь от предательства, страх ожидания пыток, ужас перед неизведанным, но опьяняющий вкус надежды перебил их всех.
Впервые за последнее время малефика расправила плечи. Подняла лицо выше, внезапно ощутив на коже теплое прикосновение солнца.
За спиной закричали. Чонса обернулась – это Данте проснулся и попытался встать, упал, а Аларик подхватился с места.
Бледное лицо в чёрных кудрях вскинулось, взгляд звериных глаз встретил её, и ужас от пережитого на его лице сменила робкая улыбка узнавания. Чонса кивнула ему в ответ, а после поднялась с земли, пошла к нему навстречу, сорвалась на бег и влетела в объятья Данте, едва не опрокинув того. Она не обнималась так, – честно и со всем желанием отдать тепло и получить его – так давно, что не смогла вспомнить, когда. Аларик неуверенно замер рядом, его ладони упали с предплечья своего подопечного. Он сделал шаг назад, но Чонса успела на него взглянуть, неприветливо и с немой просьбой держаться подальше.
Дани уронил лицо в её волосы, зарылся в них носом. Вдохнул запах. На ощупь он был – одни кости, горячий-горячий. Чонса положила щеку на его грудь и замерла, сжалась, сделалась моложе, глупее, когда в её горле еще могли комком становиться слезы радости.
– Я же говорил, – почти человеческим голосом, знакомым голосом сказал её Дани, – что всё будет хорошо.
– Будет.
Она подняла лицо. Данте ткнулся в него, словно разучился целоваться и показывать ласку, а потому приласкался по-кошачьи, лбом в лоб и тонким кончиком носа по её переносице.
– Но сначала тебе нужно отдохнуть и поесть. – Чонса огладила плечи Данте. Тот приглушенно и согласно мурлыкнул. – Потом… А потом нам нужно покончить со старой жизнью, верно? Попрощаться с ней.
Дани кивнул.
Они поцеловались наконец, не ради страсти и не из нежности, а из уважения к тому, что делили раньше и что потеряли.
И чтобы доказать себе, что они – люди, и имеют на это право.
Шумела слива, орало воронье. Нанна пела песни своим костям, цокала ими в ритме мелодии, а они целовались. Губы о губы, влажные языки, острые зубы Данте, которыми он разучился трогать её так нежно и щекотно, и до крови царапнул нежную кожу. Чонса вздрогнула и стянула объятье сильнее на его шее, вставая на цыпочки. Оторвалась, чтобы перевести дыхание, когда в груди стало тесно, а в животе – горячо. Данте уткнулся носом в её плечо и тихо, лающе засмеялся.
– Не думал, что увижу тебя снова.
– Не думала, что доживу до нашей встречи, – переформулировала девушка, делая шаг от него. Там, где было горячее тело малефика, стало прохладно и пусто. Чонса почувствовала, что её щеки горят.
Данте посмотрел на неё со странным выражением. Как в алом авантюрине, сотня золотых песчинок мерцали в его печальных глазах. Он поправил прядь её волос, заправил за ухо, но те были короткими и выбились на следующем же порыве ветра.
– А наш сын? Он с тобой?
Сын?
Чонса отшатнулась от него. Ей захотелось закрыть уши. Не говорить о сыне. Не вспоминать о нем!
Сын? У неё сын? Этот кричащий сверток из её сна – сын? Она так и не посмотрела в пеленки тогда. Его унесли, и она даже не знала, всё это время… Сколько уже лет прошло? Десять? Не меньше. В малефикоруме все спят в общей комнате, и все это неизбежно, но никогда раньше от связей колдунов не случались дети. Монахи полагали, что малефики бесплодны.
Потом Чонсе сказали, что ребенок умер спустя час. Он родился «нежизнеспособным», такое бывает даже у простых людей, что уж говорить о таком-то порождении…
А после твердили, что это всё был плохой сон, и ей надо просто продолжать жить и забыть о нем. Повторяй за мной, девочка – куда сон, туда и ночь. Куда ночь, туда и сон. Уходит на восток и рассеивается в солнечном ветре…
Но ей так и не показали его могилу. Не сказали, куда приносить цветы. И Чонса всегда думала, что её дитя живо. Об этом говорил её материнский инстинкт, такой сильный, что, сколько его не выводи из неё страшными видениями, знамениями конца или самим демоническим схождением – он будет тянуться и тянуться путеводной нитью туда, где сердце. Поэтому она так стремилась на свободу. Поэтому с такой надеждой заглядывала в лица брошенных сироток.
– Сын? – хрипло повторила Чонса. Данте кивнул всё с той же улыбкой.
– Сын. Или он с Феликсом?
– С Феликсом? – Мир качнулся. – Ты… Ты что же, его видел?
Данте снова кивнул, явно не понимая, что каждым своим словом и жестом забивает в тело Чонсы гвозди.
– Конечно. В малефикоруме рядом со Стреппе. У
