— А я пока пригляжу за подъездом,— пообещала она.— Надеюсь, вы дадите пожать вам руку на прощанье.
Он рассмеялся, ощутив прилив теплого благодарного чувства и рассчитывая, что она это заметит. Потом ловко мягкими, беззвучными прыжками, почти не касаясь ступеней, поспешил наверх. Ему даже не пришлось зажигать свет на лестнице — пролеты ярко освещала светившая в окна луна. На четвертом этаже справляли, по-видимому, какой-то праздник: из-за двери доносился рев музыки вперемежку со смехом и криками гостей, которых, казалось, нисколько не заботило, что время уже идет к полуночи, а завтрашний день у большинства жильцов — рабочий. «Только не у меня»,— подумал он. Он не хотел рисковать, снова идя трудиться на прежнее место, а деньги, заработанные сегодня, по его расчетам, вполне можно было растянуть до тех пор, пока все уладится. Ведь в конце концов все должно было уладиться.
Поднявшись на самый верхний этаж, площадка которого освещалась горящими под крышей фонарями, Улоф неслышным кошачьим шагом прокрался по коридору к своей двери и полез было в карман за ключами, как вдруг заметил, что она слегка приоткрыта. Он замер, чувствуя яростные удары сердца. Некоторое время он неподвижно стоял, вслушиваясь, однако, кроме доносившегося снизу шума и музыки и легкого потрескивания нагретой за день и теперь остывающей крыши, ничего не было слышно. Наконец, решившись, он вошел и включил свет. Все в порядке. Он облегченно вздохнул. Кровать Жан-Поля так и стояла неубранной; все в комнате говорило о том, что здесь был обыск. Жан-Поля скорее всего, так и не отпустили. Вероятно, каким-то образом узнали, что он прячет Улофа у себя. Но тогда совершенно непонятно, при чем здесь портфель? Жан-Поль вроде бы говорил, что его дала ему мать. Может, правда, а может, и нет.
Как он и обещал консьержке, Улоф сразу же после разговора с ней отправился на Северный вокзал, чтобы разыскать мадам Меру. Это оказалось совсем не сложно. Как цербер сидела она на своем посту перед фарфоровой тарелочкой для сбора денег. Безукоризненное голубое платье подчеркивало ее пышные формы. Каждый из покидающих заведение посетителей ощущал на себе ее повелительный взгляд, и тут же франк звякал о тарелку. Войдя, он направился прямо к ней и тихо сказал:
— Мадам, Жан-Поль арестован. Около часа назад пришла полиция и его увели. Может быть, вам каким-то образом удастся все уладить? Подробностей я не знаю. Я только видел, как его уводили.
— А откуда вы знаете Жан-Поля? — подозрительно спросила она.
— Я у него жил несколько дней. Мы приятели…
Она заметно смягчилась и улыбнулась ему.
— Хоть Жан-Поль иногда и ведет себя не совсем хорошо,— сказала она,— но это еще не повод, чтобы так вот приходить и забирать моего сына. Спасибо, что предупредили меня.
Он уже было повернулся, чтобы уйти, но она неожиданно сунула руку в карман платья и извлекла оттуда какую-то монету.
— Не могли бы вы разменять ее мне,— спросила она, лукаво улыбаясь.— Ведь вы же швед, да? — Вопрос явно застал его врасплох.
— С чего вы это взяли, мадам?
— О-о, не думаете же вы, что у Жан-Поля есть от меня какие-нибудь тайны? Ну так что, разменяете? — Он взял монету. Это были пять шведских крон.
— Да-да.— Он вытащил из кармана горсть мелочи, порылся в ней и, выудив пять франков, положил их на тарелку.
— Это вам за труды,— сказала она, отделила один франк и подвинула ему обратно.
Когда он отошел, пятикроновая монета все еще была зажата у него между большим и указательным пальцами. Он усмехнулся:
«А что, видно, щедрый клиент ей попался. Пять франков — за такую мелочь».
Он сунул монету в карман, свернул к станции и смешался с людским потоком.
Сейчас он подумал, что забыл тогда сказать матери Жан-Поля о портфеле. Может, она сама догадалась? Пожав плечами, он прошел на кухню. Открытые двери шкафов, выдвинутые ящики и пара раздавленных коробок на полу свидетельствовали о том, что и здесь они порядком поработали. Полный дурных предчувствий, он опустился на колени, пошарил в углу посудного шкафа, достал ржавую кастрюлю и снял крышку. Кастрюля была пуста.
— Проклятье,— пробормотал он.— Все-таки они его нашли.
Первое, что он сделал, поселившись у Жан-Поля, это нашел тайник для своего пистолета. Пистолет был тайной даже для Жан-Поля. Это было единственное, что он прихватил с собой, когда сбежал из Легиона, считая, что без него обойтись просто не сможет. Автомат, пару гранат и флягу он не стал брать. Вся эта амуниция сразу выдала бы в нем дезертира, а спрятать их не было никакой возможности. Планшет и нож он сменял на большой теплый свитер уже через несколько часов после побега. Тогда только начало смеркаться. Человек, с которым он менялся, равнодушно посмотрел как будто сквозь него, взял вещи и стащил с себя свитер. Так и не сказав ни слова, он нырнул в кювет и исчез, а Улоф тем временем сунул пистолет за пояс, одернул на себе свитер и пошел дальше. Дюжина патронов, как всегда, оттягивала нагрудный карман.
Задвинув кастрюлю обратно, он встал. Само по себе оружие ему было уже, пожалуй, не нужно, однако то, что полиция обнаружила его, конечно, весьма неприятно. И в особенности для Жан-Поля. Интересно, как он выкручивался, когда пистолет нашли. Разумеется, если ему об этом что-то известно. Ведь могло быть и так, что его увели еще до того, как сделали находку. Может, его нашли те полицейские, что оставались в квартире. Однако какую это играет роль? Просто еще одна небольшая отсрочка.
Потушив свет на кухне, он вернулся в комнату. На журнальном столике у кресел были разбросаны карты. Вот, значит, как они коротали время, поджидая его. В углу дивана валялась смятая газета — та самая, которую он подобрал накануне в коридоре, где сообщалось об утонувшем шведе. Внезапно он застыл, пораженный догадкой.
— Женни,— прошептал он.— Так, значит, это ты? — Так же, как и Жан-Полю двенадцатью часами раньше, ему вдруг все стало ясно. Он стиснул зубы, зажмурился, сжал кулаки и постучал ими один об другой. Да, должно быть, это она. Но при чем здесь тогда портфель? Почему? И зачем этот тщательный обыск? Ведь они же знали, что он скрывается здесь,— за этим и пришли. Женни, Женни. Проклятый Жан-Поль! И зачем только он рассказал ей о нем. Ему надо убираться отсюда, и как можно скорее. За домом скорее всего установлено наблюдение; да они, наверное, только того и ждали, что он придет,— сейчас они ворвутся сюда и сцапают его, как лисицу в капкане.
Одним прыжком он подскочил к двери и погасил свет. Хотя оба окна и выходят на крышу, однако крыша наклонная, и те, кто его выслеживают, вполне могли найти такой наблюдательный пункт, с которого виден свет, выдающий его присутствие. Опасения его не замедлили подтвердиться. Сквозь рев музыки, покрывавший все звуки в доме, внезапно послышался высокий пронзительный голос. Он осторожно приоткрыл дверь. Голос доносился снизу:
— Здесь нет никого постороннего. Вы бы лучше ловили жуликов. Полиции в этом доме делать нечего.
Улоф услышал тяжелые торопливые шаги по лестнице и почувствовал, как от страха адреналин в организме стал вырабатываться быстрее. Он моментельно прикрыл дверь, оставив лишь небольшую щелочку,— как это было, когда он пришел. Потом скользнул к окошку. Нижний край окна был на уровне его плеч; Улоф надавил на раму, и она вышла из пазов; образовалось отверстие, шириной около полуметра. Оттолкнувшись одной ногой от края стола, он подтянулся, наполовину пролез в окошко, застрял, сделал отчаянное усилие, чувствуя, как край рамы обдирает спину, развернулся и наконец очутился на крыше. Поискав опору для ног, он нашел стык покрывающих крышу железных листов, закрыл окно, нажав при этом так, что рама вновь вошла в пазы, и начал быстро ползти в сторону, стараясь держаться стыка листов.
Несколько секунд спустя в квартире вспыхнул свет; на темном фоне крыши загоревшееся окно было похоже на яркий прожектор. Сквозь крышу до него долетали звуки какой-то возни, возбужденные голоса, ругань. Он продолжал ползти. Бешеные удары сердца отдавались в висках, в глазах мелькали красные искорки, однако резиновые подошвы хорошо цеплялись за край листа, и скоро он нашел положение, в котором было наиболее удобно скользить по гладкой поверхности. Добравшись до конька в метр шириной и в несколько метров высотой, он перевернулся на спину и распластался на нем. Отсюда он видел, как окно раскрылось, отбросив при этом яркий отблеск света, на минуту в нем возник темный силуэт, пропал и показался снова; тишину прорезал пронзительный звук полицейского свистка, и силуэт вновь исчез. Он понял, что скоро они уже будут на крыше и начнут искать его здесь. Кто-то из них, вероятно, побежал вниз предупредить, чтобы оцепили весь квартал. Он чувствовал, что попал в ловушку, однако какие-то шансы у него еще оставались. Кроме всего прочего, существовала еще крохотная, буквально микроскопическая надежда — быть может, они поверят словам консьержки, что в доме нет никого, кто мог бы заинтересовать полицию. В последнем случае прежде всего погасли бы освещенные четырехугольники окон.
