— Нет.
— Страх. Я не мог поверить своим глазам, и удивление заставило меня подавить гордость. Я промолчал и остался за своим столом. Ждал извинений от Сарко, но он ничего не говорил, и через стекло, разделявшее двойную решетку, до меня долетало лишь его хриплое и прерывистое дыхание. Я встал, прошелся по комнатке, разминая ноги, глубоко вздохнул и вернулся за стол. Выдержав паузу, снова принялся убеждать Сарко. Сказал, что понимаю его, но что это был неподходящий момент для перевода в другое место. Пообещал, что в ближайшее время поговорю с начальником тюрьмы и потребую, чтобы он покончил с бесчинствами надзирателей. Я попросил Сарко потерпеть немного и напомнил, что цель, ради которой он так долго боролся, уже близко, так что ему, самое главное, нужно держать себя в руках, чтобы все не испортить. Сарко слушал меня, опустив голову, недовольно сопя, но, когда я закончил говорить, он, казалось, уже был спокоен. Изобразил на лице улыбку, предназначавшуюся в качестве извинения или интерпретированную мной как извинение. Потом Сарко сказал, что, возможно, я прав, и попросил меня скорее поговорить с начальником тюрьмы, чтобы тот разобрался с зарвавшимися надзирателями, а также ускорил процесс предоставления ему отпусков и перевода его на смягченный режим. Я пообещал, что незамедлительно отправлюсь побеседовать с начальником тюрьмы, после чего мы с Сарко расстались.
Я выполнил свое обещание, и через три недели Сарко смог насладиться своим первым за многие годы отпуском на выходные.
— Значит, вы считаете, что именно зависть и страх являлись причиной, по которой Сарко утратил свой первоначальный оптимизм и начал нервничать?
— Да. Хотя главным в этом случае был все же страх.
— Страх чего?
— Чтобы понять это, мне потребовалось еще больше времени. Вы можете представить, что такое — желать и бояться одновременно?
— Разумеется.
— Именно это и происходило с Сарко: больше всего на свете он хотел быть свободным и в то же время больше всего на свете боялся этого.
— Вы хотите сказать, что Сарко боялся выхода из тюрьмы?
— Да.
6
— Боялся ли Гамальо выхода из тюрьмы? Конечно! Еще бы не боялся! Канъяс сказал вам об этом? И когда ему это стало понятно? Если бы ему удалось осознать это вовремя, он смог бы избавить себя от многих неприятностей, как и всех нас. Ведь не трудно было додуматься до этого. Гамальо провел в за решеткой пару десятков лет. Да, жизнь в тюрьме не сахар, но со временем человек подстраивается под ее законы и в конце концов начинает даже чувствовать себя там комфортно. Именно так и происходило в случае Гамальо, который почти не знал другой жизни. Для него тюрьма являлась домом, а свобода — стихийным бедствием. Он забыл, что это такое, как там следовало себя вести и вообще, возможно, кем в этой стихии был он сам.
— Каньяс говорит, что теоретически Сарко мечтал выйти из тюрьмы, но в глубине души того же самого больше всего и боялся.
— Он прав: будучи далеко от свободы, Сарко делал все, чтобы приблизиться к ней, а когда она оказывалась слишком близко, делал все, чтобы отдалиться. Думаю, это может объяснить то, что произошло. Поступив в тюрьму Жироны в конце года, Гамальо производил впечатление уравновешенного и спокойного человека, желавшего не привлекать к себе особого внимания и мирно сосуществовать с другими заключенными и надзирателями. Однако через пять месяцев, когда у него появилась перспектива получать отпуска на выходные, вдруг сделался грубым, вздорным и неуправляемым, конфликтовавшим со всеми вокруг и видевшим врагов в окружавших его людях. Перспектива обретения свободы сводила Гамальо с ума. Если бы Каньяс вовремя понял это, то не стал бы вести себя настолько глупо, стараясь скорее вытащить Гамальо из тюрьмы. Он должен был проявить благоразумие, подождать, пока тот созреет, и дать нам подготовить его к свободе. Кстати, негативную роль сыграла и злополучная кампания в прессе, вернувшая Гамальо на первые страницы газет.
— Вы говорили это Каньясу?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Разумеется.
— Когда?
— Мы встретились в моем кабинете. В тот раз сам Каньяс попросил меня об этом. В тот день я вел переговоры с подрядчиком, который должен был заняться ремонтными работами, давно необходимыми нашей тюрьме, как вдруг моя секретарша сообщила, что Каньяс срочно хочет увидеться со мной. Я сказал, что еще долго буду занят, и велел ей перенести встречу с адвокатом на какой-нибудь другой день. Секретарша ответила, что Каньяс настаивал на том, чтобы я принял его немедленно, и я согласился. Завершил разговор с подрядчиком, но, едва увидев Каньяса в своем кабинете, понял, что нужно было заставить его подождать в приемной подольше, чтобы он успокоился. Пожав Каньясу руку, я предложил ему присесть на диван, но он отказался, и мы остались стоять друг против друга. Каньяс заявил, что у него состоялся разговор с Гамальо, и он пришел выразить мне протест. Меня не удивило его поведение: громкий успех кампании по освобождению Гамальо, поддержка со стороны политиков и других известных людей, вероятно, вскружили голову Каньясу. И он, очевидно, заразился нервозностью от своего подзащитного. Я хотел сказать ему: «И ради этого вы устроили скандал с моей секретаршей?» Однако я произнес: «Слушаю вас».
Каньяс бросил мне в лицо обвинения в том, что двое надзирателей тюрьмы якобы плохо обращались с его подзащитным. «Пригрозил подать официальную жалобу на моих подчиненных, обратиться к главе тюремного ведомства и донести дело до прессы. Потом Каньяс заявил: «Или вы остановите это, или остановлю я». Он размахивал передо мной указательным пальцем, и его широко распахнутые глаза пристально смотрели на меня через стекла очков. Благородный и самодовольный победитель, каким он был в прошлую нашу встречу, превратился в запальчивого адвокатишку, панически боявшегося проиграть. Я молча смотрел на Каньяса. Он опустил палец. Тогда я попросил его назвать имена тех надзирателей: это были двое моих самых надежных людей (один — начальник охраны, а другой — человек, проработавший под моим началом двадцать лет). Я вздохнул и вновь предложил ему присесть. Адвокат опять отказался, но я сделал вид, будто не заметил его отказа, и сел. «Не беспокойтесь, — произнес я. — Мы проведем расследование. Я поговорю с этими служащими и постараюсь разобраться в ситуации. И знаете что, — тут же добавил я, откинувшись на спинку кресла и повернувшись на нем, — буду с вами откровенен: я уже давно ждал чего-то подобного». Каньяс нетерпеливо спросил, что я имел в виду. Я задумался на мгновение, подбирая слова, и принялся объяснять: в последнее время все мои специалисты заметили ухудшение физического и психического состояния Гамальо, пару недель он отказывался от заместительной метадоновой терапии, применявшейся для лечения его от героиновой зависимости. Это означало, что Гамальо нашел способ доставать наркотик и снова начал принимать его. Отношения с надзирателями и другими заключенными ухудшались день ото дня, и руководство тюрьмы считало, что виной тому неумеренно громкая кампания в СМИ в поддержку его помилования. Шумиха дала новую жизнь уже почти забытому персонажу Сарко.
Каньяс молча слушал меня, а потом не выдержал. «Не знаю, о чем вы говорите, — произнес он. — Сарко больше нет». «Сарко жив, — возразил я. — Он был мертв, но вы воскресили его. Если бы эта бедная женщина не рассказывала целыми днями сказки журналистам под вашим присмотром, то ничего подобного сейчас бы не было». Естественно, я имел в виду Марию Вела, которую Каньяс использовал в качестве тарана в своей кампании по освобождению Сарко. Конечно, я не сказал ему ничего такого, что не было бы известно всем, однако адвокату не понравились мои слова. Он шагнул вперед, оперся ладонями о стол и наклонился ко мне: «Господин директор, почему бы вам не заниматься своими проблемами, а нас оставить в покое?» Каньяс тяжело дышал, крылья его носа подрагивали, и он говорил с трудом, будто ярость сковывала язык. Я старался избежать с ним конфликта, но в тот момент отступать было невозможно. «Потому что это дело и мое тоже, — ответил я. — Оно такое же мое, как и ваше, адвокат. Поверьте, мне бы очень хотелось, чтобы это было не так. Поскольку дело касается также и меня, я обязан говорить вам то, что думаю: так вот, это вам бы следовало оставить в покое Гамальо. Что бы там ни было с его жизнью, но вы помогаете ему окончательно погубить ее». Реакция Каньяса была для меня вполне ожидаемой. «Это такие, как вы, всегда пытались погубить жизнь Гамальо. Только на сей раз у вас ничего не получится». Он направился к двери, однако, открыв ее, остановился и, резко повернувшись, снова покачал пальцем. «Позаботьтесь о том, чтобы эти двое ваших подчиненных больше не досаждали моему клиенту, — потребовал он. — И еще: мы собираемся просить о предоставлении Гамальо отпусков на выходные. Надеюсь, наша просьба будет удовлетворена». «Это угроза?» — спросил я. «Нет, просто совет. Но хороший совет. Прислушайтесь к нему». «Непременно, — кивнул я, откинувшись в кресле и разведя руки с насмешливым и в то же время примирительным видом. — Разве у меня есть другой выход?»
