— Топор оберни чем-нибудь, — посоветовал Орлову Никифор перед выходом. — Готово? Айда, товарищи!
Сероватой горой возвышаются возле причала мешки с пшеницей. Белеют вороха тугих капустных вилков. Еле угадываемые в темноте, стоят ивовые корзины с помидорами, яблоками. Все это приготовлено к отправке в Никополь на железнодорожную станцию.
Дубы-плоскодонки, уткнувшись голыми мачтами в темное небо, застыли у причала. Спит в сторожке команда перевозчиков, дожидаясь утра, чтобы опять приняться за свою подневольную работу. Два сторожа с берданками между келен сидят на мешках с пшеницей. Возле них на корточках примостился полицай, у него в руках винтовка.
Потрескивает махорка в цигарках. Тягучая и бесконечная, как сама степная скука, струится беседа.
Жалуется полицай:
— Сну у меня нету. Пропал сон. Служба нервная, потому и пропал.
Сторожа молчат, обдумывают сказанное. Полицай тоже думает о чем-то, потом продолжает тем же нудным, жалующимся голосом:
— Или нервная болезня у меня такая, что не сплю? Пропал сон, хучь что ни делай. Стакан самогону тяпнешь, тогда заснешь. А так нету сну.
Кто-то из сторожей крякает, но отзывается не сразу. Слова сейчас, по ночному времени, вроде смолы, что не вмиг капнет. Сначала набежит, нависнет капля, затем тягуче и неохотно оторвется.
— Самогон, он при всех случаях хорош, — дребезжит голос сторожа. — Хучь для сну, хучь для бодрости.
— Это та-ак, — тянет второй сторож. — Нам бы на дежурство по стаканчику подносили, а? Хорошо ба! Ты, Сашко, попроси начальство. Для сторожей, скажи. У них, скажи, по нонешним временам самая ответственная работа. Ась? Мы тебя уж в накладке не оставим. Поделимся. Хи-хи!
Полицай, которого назвали Сашком, недовольно, хотя и беззлобно брюзжит:
— Вам, дырявым горшкам, все мало. Никому хлеба не дали, а вам-по три пуда… Самогонки теперь захотели! Поди к Раевскому да скажи. Может, он разок-другой и даст по шее.
Воцаряется молчание. Кто-то из сторожей с хрипом откашливается, сплевывает на землю. Огонек цигарки летит в воду и угасает с коротким шипом.
— Это та-ак, — тянет сторож. — По шее заработать — дело плевое. А тремя пудами ты зря, Сашко, попрекаешь. Ты-то получил втрое больше нашего? Опять же, гектар земли у тебя. А мы не попрекаем.
Сторож говорит миролюбиво, без раздражения. И полицай отвечает ему тоже в миролюбивых тонах:
— Я не попрекаю. Я к тому говорю, что каждый должен свою норму знать. Вот к чему говорю.
Опять все трое думают туманную вязкую думу. Багровая краюшка месяца, похожая на ломоть недозрелого кавуна, поднимается над лиманом, просветляя потемки. В ближнем болотце спросонья всполошились лягушки, заквакали, застонали. Из сторожки доносится дружный храп речников.
— Какая же моя норма? — дребезжит голос сторожа. — Кто об том мне может сказать?! До войны я получал из колгоспу по трудодням семь десятков пудов. А ты кажешь: три пуда — норма! На мое семейство той кошачей нормы на два месяца в растяжку и то не хватит…
— Советскую агитацию пущаешь? — зловеще спрашивает полицай. — Ты, старый, смотри: передам слова твои куда надо…
Это служит решающим доказательством, и старик-сторож заискивающе бормочет:
— Какая ж тут агитация! Про Советскую власть я ни слова ни проронил. В обчем, Лександр Петрович, я премного доволен. Никому не дали, а нам, сторожам то есть, по три пудика дали…
— То-то и оно! — говорит полицай и встает, чтобы размять затекшие ноги.
Сторожа снова сворачивают цигарки. Один из них долго добывает огонь, удары кресала о кремниво родят в плавнях маленькое эхо.
— Спят хлопцы, — завистливо вздыхает полицай, останавливаясь неподалеку от сторожки. — А меня и сон не берет. Нету сну, хучь убей. Заболевание, значит, таксе…
Полицай поворачивается спиной к сторожке и идет к причалу. В этот момент из-за ящиков с яблоками бесшумно выскальзывают две тени. Глухой удар, и, ойкнув, полицай падает. Лязгает о землю винтовка.
— Обрушился, Лександр Петрович? — спрашивает один из сторожей, который за грудей мешков не видит, что произошло. — Никак упал, спрашиваю?
Перед сторожами, как из-под земли, вырастает фигура с винтовкой.
— Ктой-то?! — оторопело, чуть ли не в один голос спрашивают сторожа. — Кто здеся?
— Руки вверх! — слышится из темноты. — Вздумаете сопротивляться или кричать, буду стрелять.
В подтверждение угрозы перед лицами плавает дуло винтовки — той самой, что минуту назад болталась за спиной полицая. Сторожа с ужасом следят за колеблющейся мушкой, а берданки тем временем из рук исчезают. Их отбирает человек, подошедший незаметно сбоку.
— Боже ж мой! — взмолился дед, который спорил с полицаем насчет «нормы». — Не погубите, сынки! Один я кормилец на всю семью остался, помрут без меня… Не дайте, сынки, погибнуть лютой смертью. Не за себя прошу, за внуков маленьких.
Ему ответил человек с винтовкой:
— Мы партизаны, дед. Вас не тронем, если будете сидеть тихо. Свяжем на всякий случай и сидите, покамест не уйдем. Ясно?
— Митька?! — вскрикнул пораженный дед. — Это я, Пантюха. Или ты забыл, как мы вдвоем сторожевали? А зараз руки на меня поднимаешь! Хучь не отворачивайся, я тебя доразу но голосу спознал, Митрий.
— Молчи! — шикнул на него человек с винтовкой. — У тебя, старого, ум за разум заходит. Какой я тебе Митька? Обознался. Если кто пикнет еще, то пеняйте на себя!..
Парни быстро связывают сторожей веревками по рукам и ногам. Из-за груды мешков появляется третий, он волоком тащит извивающегося полицая с кляпом во рту. Спрашивает:
— Готово?
— Сейчас.
— Держите этого. Я дверь будки подопру на всякий случай.
Вскоре оба сторожа и полицай лежат рядом на земле в проходе между ящиками и только головами ворочают.
— За дело, товарищи, — командует невысокий парень с винтовкой, и все трое бросаются к мешкам с пшеницей. Они подтаскивают мешки к краю причала, одним ударом вспарывают их, и зерно со звуком, напоминающим плеск дождя по речной глади, сыплется в воду.
Через полчаса от горы мешков осталась самая малость, зато речное дно вблизи причала заметно обмелело.
Пот в три ручья лил с Никнфора, рубашка прилипла к телу, а перед глазами от усталости сходились и расходились лиловые круги.
— Принимайся за плоскодонки, — шепнул Берову Никифор.
Беров трижды проквакал лягушкой. В ответ со стороны лимана послышался скрип уключин, и в тусклой лунной дорожке появилась рыбацкая лодка. Лидин голос спросил:
— Едем?
— Еще немножко. Дай топор. А сама будь на прежнем месте.
Оттолкнув от берега лодку, Семен по пути к дубам зашел проверить, как чувствуют себя пленники. Подошел и остолбенел: на земле лежали только сторожа, а полицай исчез. На тревожное восклицание прибежали Никифор и Орлов.
— Ах, бисовы бороды! — ругался Семен па сторожей. — Вы чего ж молчали?! Чего не крикнули, когда он убегал? Всадить вам по пуле, чтоб не коптили свет божий!..
— Воля твоя, сынок, — с неожиданной твердостью в голосе сказал дед Пантюха. — Нам хучь так, хучь этак — один конец. Закричи мы, как он удирал, так он или сам нас притюкнул, или назавтра донесет, и нас на той вешалке, что на каменской дороге, как пить дать, подвесют. А ты, если внуков малых моих не жалеешь, так стреляй скореича, не томи душу. А милость от вас выйдет, то хучь руки крепше посвяжите, а то утром никто не поверит, что мы связанные были, — все распутлялось..
Никифор проверил и удивленно хмыкнул: узлы веревок действительно ослабли, и при желании легко можно от них освободиться. Не удивительно, что полицай развязался и убежал.
Делать, однако, было нечего. Искать беглеца ночью, что иголку в стогу. Затянули покрепче узлы веревок на руках и ногах у сторожей. Отошли в сторонку, чтобы посоветоваться.
— Надо было сразу навести ему решку, — сожалел Семен. — Их, мерзавцев, без пощады убивать надо, а вы разнюнились: может, хороший, может, заблуждающийся… Кой черт, хороший! Слыхали, как он сторожам грозил? Таких заблуждающихся я бы к ногтю…
В этот момент со стороны Лиманной, где был расположен полицейский пост, хлестко рубанул винтовочный выстрел. За ним второй, третий…
— Добежал-таки! — сплюнул Никифор. — Ну, братва, теперь держись. Черт с ними, с капустой и яблоками. Надо успеть хлеб утопить и лодки.
Беров бросился с топором к дубам. Орлов и Никифор-снова к мешкам с пшеницей.
Первый дуб был старенький, поэтому Семену не составляла большого труда вышибить одну из подгнивших досок днища. Со вторым вышла задержка. Мелькал топор, летела мелкая щепа, однако днище было новое, крепкое и не поддавалось.
— Скорей! Скорей! — поторапливал с берега Никифор всякий раз, когда подбегал к воде с мешком пшеницы.
Стрельба тем временем приближалась. Над головой звонко высверливали воздух пули. Правда, под береговым обрывом было безопасно: пули сюда залететь не могли. Но выстрелы стегали по нервам, напоминая о близящейся опасности.
