Беров бросился с топором к дубам. Орлов и Никифор-снова к мешкам с пшеницей.
Первый дуб был старенький, поэтому Семену не составляла большого труда вышибить одну из подгнивших досок днища. Со вторым вышла задержка. Мелькал топор, летела мелкая щепа, однако днище было новое, крепкое и не поддавалось.
— Скорей! Скорей! — поторапливал с берега Никифор всякий раз, когда подбегал к воде с мешком пшеницы.
Стрельба тем временем приближалась. Над головой звонко высверливали воздух пули. Правда, под береговым обрывом было безопасно: пули сюда залететь не могли. Но выстрелы стегали по нервам, напоминая о близящейся опасности.
Выстрелы и стук топора разбудили спавших перевозчиков. Они начали ломиться в припертую бревном дверь сторожки; дверь гнулась, трещала, грозя рассыпаться.
— Эй, вы там! — Орлов закричал, лязгая затвором винтовки. — Кто высунется, тому пулю в лоб!
В сторожке затихли.
Орлов вбежал на береговой откос и с колена несколько раз пальнул вдоль дороги, целясь по вспышкам выстрелов полицаев. Те залегли.
Лида, встревоженная поднявшейся суматохой, пригнала лодку без вызова. Некоторое время она наблюдала за безрезультатной работой Семена, потом скороговоркой посоветовала:
— Зачем ты это делаешь? Продолбишь дырку, а они завтра же её зашпаклюют. Лучше погрузить мешки да утопить на глубине. Там, небось, не достанут.
— Голова у тебя, — признал задыхающийся от усталости Семен.
Лида помогла парням загрузить дуб десятком мешков с пшеницей. Семен сел на весла Лидиной лодки и отбуксировал тяжелую посудину на середину лимана. Там он накренил ее бортом — хлебнув воды, плоскодонка пошла ко дну.
Точно так же поступили и с другими дубами.
— Все! — сказал Семен из лодки. — Я выбыл… Ступню подвернул.
— Там еще штук двадцать мешков, — крикнул Никифор.
Через силу Семен поднялся и шагнул на берег.
— Не надо, — остановила его Лида. — Посиди. Я за тебя.
С проворством и почти с мужской силой, чего Никифор не ожидал от толстушки Лиды, она принялась таскать к причалу тяжелые мешки. Она не поднимала их на спину, а везла волоком и при этом не отставала, а перегоняла порядком уставшего Никифора. Но и Семен не бездельничал. У кромки берега он принимал мешки, быстро вспарывал их и вытряхивал зерно в воду.
Орлов оставил свой наблюдательный пункт и присоединился к работавшим.
Минут через пять все было кончено.
Полицаи почему-то прекратили стрельбу, и это тревожило. Патроны кончились или затевают что-то? Во всяком случае надо было уходить, не медля.
— Плывите на лодке до бухточки, где условились встретиться, — сказал Никифор Лиде и Семену. — А мы здесь задержимся, потом придем. Возьмите одну берданку.
Когда затих плеск весел, Никифор и Орлов взобрались на откос и замерли, вслушиваясь и вглядываясь в белесую ночь. На дороге к пристани было все спокойно, но где-то далеко по сельским улицам тарахтели телеги, слышался лай собак.
— Подкрепление едет, — шепнул Орлов. — Куда подевались эти сукины дети, что стреляли?! Может, они обходным маневром к нам подбираются?
— Кто знает!.. Но нам пора сматывать удочки, пока не поздно.
— Пальнуть напоследок? Для устрашения?
— У тебя, небось, один патрон из обоймы остался?
— Один, — смущенно признался Орлов.
В сторожке опять завозились, застучали перевозчики. Видимо, подумали, что на пристани никого больше нет. Никифор подошел вплотную к дверям и сказал:
— Слушайте, товарищи! Мы сейчас уйдем. Вы можете легко выбраться наружу, но я вам не советую. Сидите взаперти до тех пор, пока не приедут сюда полицаи. Тогда вы скажете, что сторожка была окружена со всех сторон партизанами и вы ничего не смогли поделать. А если выйдете до прихода полицаев, то вас могут заподозрить в соучастии.
— Ясно, — приглушенно донеслось из сторожки. — Спасибо вам!
Орлов и Никифор дождались, когда месяц скрылся за густым облаком, и крадущейся походкой, чтобы ни сторожа, ни перевозчики не услышали их шагов, взобрались на откос, десятка три метров прошли по дороге, потом свернули влево, в луга.
Лида никому не уступила весел. Впрочем, парни не очень настаивали: они еле дышали от усталости, и никто из них не мог так бесшумно и ловко грести, как умела дочь рыбака Лида Белова.
19. ГОДОВЩИНА
18 сентября исполнялся год со дня оккупации Каменско-Днепровского района. Едва ли кто из знаменцев вспомнил бы об этой дате, если б не напомнили сами гитлеровцы. Гебитскомиссар Мюльгаббе дал приказ отпраздновать «годовщину освобождения из-под ига большевиков» и объявил, что отныне 18 сентября будет праздничным днем. В этот день во всех селах должны проходить митинги и торжества, выражающие довольство и радость народа по поводу «освобождения».
Раевскому, старосте самого крупного в районе села, гебитскомиссар посоветовал ознаменовать годовщину закладкой дуба на сельской площади — символа крепости и нерушимости нового режима.
— Я лично имейт хотение присутствоваль на церемония и буду сказаль краткий речь, — милостиво пообещал Мюльгаббе.
Совет гебитскомиссара равносилен приказу. Раевский, получивший нагоняй за срыв мобилизации в Германию, прилагал все усилия, чтобы хоть на этот раз не ударить лицом в грязь. Подготовку к празднеству он начал заранее, но держал это в тайне от всех, даже от своих активистов. Он боялся листовок таинственного ДОПа. Хитря, Раевский объявил полицаям, что в ближайшие дни ожидается смотр полицейских отрядов и в связи с этим обмундирование и оружие надо привести в безупречный вид.
Утром 18 сентября Раевский разослал полицаев предупредить население о предстоящем торжестве. Для знаменцев это явилось полной неожиданностью.
— Фу, дьявол! Проморгали «знаменательную» дату!.. — сокрушался Никифор. Он вертел в пальцах Наташину записку с вопросом, что делать по поводу годовщины. Но что можно было сделать? Ровным счетом ничего. Он написал на обороте: «Приходи на площадь, там придумаем».
Почти одновременно с Гришуткой, который принес записку, пришла Зоя Приданцева.
— Под расписку сообщили о празднестве, — рассказывала она Никифору. — Лист бумаги, длиннющий такой, и всех заставляют расписываться, что к двенадцати часам явишься на площадь. Здорово?
— Здорово-то здорово, да больше ничего не скажешь.
— А ты не думаешь, что тут готовится какая-нибудь провокация?
Никифор морщил лоб, соображая.
— Едва ли, — сказал он. — По-моему, они в самом деле хотят устроить праздник. Правда, теперь они будут действовать осторожно: ведь опыт с мобилизованными чему-нибудь да научил их!..
— Ты пойдешь на площадь?
— Конечно. Полезно послушать, что говорит начальство. Только не приглашают меня ни под расписку, ни без расписки…
Сказал — и вздрогнул: за окном промелькнули зеленые мундиры. Полицаи вошли в сенцы, опрокинув у двери пустое ведро — оно загрохотало, загремело по ступенькам.
— Эй! — зычно раздалось в сенях. — Кто тут живой? Куды вы к чертям поховались?
Никифор резко поднялся с лавки и шагнул к двери. Приходилось самому принимать гостей, потому что Дарья Даниловна ушла на Мамасарку стирать белье.
— Сюда, — сказал он, открывая дверь в сенцы. — Здесь я. В чем дело?
Полицаи вошли в горницу. Огляделись. Глазами ощупали Зою. Потом принялись рассматривать Никифора. Один — высокий, горбоносый, с трезубцем на мадьярской пилотке (все остальное обмундирование было немецкое) — спросил у Никифора, щуря выпуклые с наглинкой глаза:
— Это тебя, что ли, думали арестовать? Ты — племянник Козловой.
— Я. А что про меня думали, того не знаю, — сдержанно ответил Никифор.
Он сам поражался собственному спокойствию и лениво-независимому тону, тогда как все внутри было напряжено. Зная, что пятеро из арестованных отпущены домой, Никифор сделал вывод, что теперь и он может жить без опаски. Безопасность, конечно, относительная, но все-таки…
С бесцеремонным любопытством разглядывали полицаи Никифора. Он, в свою очередь, рассматривал полицаев. Те первыми отвели глаза в сторону.
— На! Прочитай и подпиши, — сказал горбоносый, протягивая Никифору карандаш и лист бумаги, уже испещренный многими росписями. — И за хозяйку распишись. Чтоб булы на площади ровно в двенадцать.
— Ровно в двенадцать и ни минутой позже, — откликнулся Никифор, склоняясь над бумагой.
Однако эта безобидная фраза почему-то вывела из себя горбоносого.
— Ты не больно шебурши тут, — сказал он с вызовом и, грубо толкнув Никифора, взял у него лист. — Если тот раз тебе повезло, так в следующий сцапаем как миленького… Я, ить, помню, как ты в сельуправу спервоначалу заявился — сам не сам, рожа козырем. Надо было тогда еще не выпускать тебя из кладовки.
Горбоносый явно провоцировал Никифора на ссору. Он ждал, что Никифор ответит ругательством, как это было тогда, в сельуправе. Тогда Никифор сумел ошарашить полицаев, но пойди он на это сейчас, его, пожалуй, арестовали бы за оскорбление представителей власти при исполнении служебных обязанностей.
