же мы есть запеченную куском вырезку с таким вот красным вином и без изысканного соуса, это же кощунство. Ты не прихватила, случайно, немного чилибе?
– Чилибе?
Дидрик улыбается и облизывает губы:
– Беарнский соус с чили. Он чуть острый. Никогда не пробовала?
Я мотаю головой:
– Я ничего больше не купила. Только одежку для Бекки. И… мясо и шампанское тоже.
Он загорается от радости:
– Точно, а я ее даже посмотреть не успел, скажи мне потом, сколько все стоило!
Пакет стоит на полу рядом с холодильником, он запускает туда руку и вытаскивает малюсенькую розовую блузочку – «аххх», – и пижамку с лиловыми слониками – «превосходно», – и плед «Бёрберри» – «но, лапушка, этого и вовсе не стоило», – и длинный сверток, он похож на скрученную газету, только гораздо длиннее, он смотрит на меня и смеется: «Ничего себе, а тут у нас что?»
– Я подумала, – говорю я и не знаю, как продолжить, поскольку действительно не имею об этом ни малейшего понятия, я думала, что официант подложил мне только мясо и бутылку, а это, наверное, лежало сбоку в мешке.
Дидрик кладет пакет на кухонную поверхность, срывает кусочки скотча, разворачивает бумаги и – «чертова хренотень!» – отступает, почти отпрыгивает, замирает на месте и таращится на колбасу.
Или… что это вообще? Черное, дурно пахнущее, вытянутое нечто. Он немного сдвигается, чтобы плечом не заслонять свет, и я вижу голову. Змея?
– Мелисса, на хрена…
Он оборачивается, пристально смотрит на меня, как будто я только что совершила нечто противозаконное или вытворила что-то безумное, циничное – в общем, устроила какую-то низость, например толкнула наркоту школьникам или садистски замучила котят.
– Что это?
– Что это? Ты же, блин, сама это купила или как? Это чертов угорь.
Угорь? Слово не говорит мне ровным счетом ничего. Ну да, такая склизкая рыба, которая водилась раньше в какой-нибудь глуши типа Норрланда. Кажется, о нем еще упоминается в одном рассказе Стриндберга? А может, Астрид Линдгрен?
– Я подумала, что он… выглядит… аппетитно… – выдавливаю я, стараясь подавить желание заткнуть нос, чтобы не чувствовать резкую гнилую рыбную вонь, которая распространяется по кухне.
– Аппетитно? Его же истребили, на хрен, или близко к тому.
«И это, может, к лучшему», – думаю я, но быстро нахожусь с ответом:
– Милый, ну что ты, как его могли истребить, если я его только что купила?
Он лишь зло трясет головой в ответ:
– Хорошо, не истребили, но его совершенно точно запрещено вылавливать по всей Европе.
– А этого вырастили искусственно, – отвечаю я спокойным тоном. – Responsible fishing[74]. Согласно программе устойчивого развития ЕС и Всемирного фонда дикой природы и все такое.
– Откуда ты знаешь? – Он вертит в руках бумагу, в которую был завернут угорь: – Здесь нет никакой маркировки.
Я могла бы и дальше врать, но иногда убедительнее просто сказать правду.
– Вообще-то я понятия об этом не имею, но его вряд ли стали бы продавать, если бы что-то было не в порядке, верно? В любом случае он уже мертвый лежал на прилавке, когда я его купила.
Дидрик пялится на рыбину так, будто это последний представитель этого вида на земле.
– И ты правда считаешь его аппетитным? – интересуется он. – Ты вообще угря когда-нибудь пробовала?
– А чего? А ты пробовал?
Он подходит к раковине, держа угря за задницу, или хвост, или как там это называется, приподнимает, угорь болтается прямо у него перед носом.
– Кажется, ел несколько раз в детстве, – бормочет он в ответ. – Дома у дедушки. Копченый угорь, или смоленный на соломе, так, кажется, это называлось, дед по такому случаю устраивал особый праздник, День угря. Вкус у него весьма специфический, нужно время, чтобы привыкнуть.
– Никогда не поздно попробовать, – парирую я, морща нос от усилившегося запаха. – Надо пользоваться случаем. Перед нами простая альтернатива: выбросить или съесть. По мне, так выбор прост.
Дидрик оборачивается ко мне, перехватывает угря, тычет им в меня, тело рыбины жесткое и гибкое одновременно, прямо черный, дурно пахнущий волшебный жезл.
– Вот теперь я тебя узнаю, – медленно произносит он. – Вот это я помню.
– Что же?
Он улыбается:
– Тебя. Ту, в которую я влюбился. Ту, что сказала нам выбрать радость. Наслаждаться, пока мы можем.
Угорь приближается. Я могла бы отмахнуться от него, но отчасти мне не хочется к нему прикасаться, отчасти есть в этом моменте что-то такое, чего я ждала, что нужно нам обоим.
– Я тоже тебя узнаю, – произношу я спокойно, не сдвинувшись ни на миллиметр. – Того, в которого влюбилась. Папашу из благополучного пригородного района, которого я похитила. Милого мальчика, не признающего границ.
Ухмыляясь, он вытягивает перед собой угря, так что рыбина касается моей щеки. Угорь холодный, влажный, словно изделие из кожи, он похож на презерватив, натянутый на перо орлана-белохвоста.
– Под него нужно пить крепкий алкоголь, – говорит он. – Он такой жирный, что по-другому его просто не съешь.
Я высовываю язык. Облизываю и целую крохотную головку. Чувствую вкус водорослей, соли, дыма.
– Кажется, я видела где-то в морозилке бутылку водки, – шепчу я. – Наверное, подойдет.
* * *
В туалете я заглатываю две таблетки и думаю, что смогу бросить завтра утром, поскольку сейчас хочу быть на высоте, хочу, чтобы все было по максимуму. Этот вечер, это чувство. Сидеть на крыше с Дидриком, чуть запьянев от шампанского, есть копченого угря, чокаться основательно охлажденной русской водкой при свете миленьких керосиновых ламп, петь, смеяться и потихоньку хмелеть вдвоем. «Нет ничего романтичнее, чем медленно напиваться вместе с тем, кого любишь», – сказала как-то Дейзи, наверное, вычитала где-нибудь на сайте про отношения после того, как у них расстроился роман с Нео, в ее случае это означало в основном переход к свиданиям с вереницей любителей «коробочного» вина, но мне казалось, это звучит красиво, потому что, если немного поразмыслить, это ведь и есть любовь. Капля за каплей терять контроль, ответственность, здравомыслие и под конец позволить себе увязнуть без оглядки в вихре сахарной ваты и беспомощности.
Вкус у угря одновременно стремный и сногсшибательный, словно бы сгущенный и выдержанный вкус рыбы, приправленный солью и жженым маслом; как и предупреждал Дидрик, он обволакивает рот и стекает дальше по пищеводу толстой пленкой жира, растворить которую способен лишь обжигающе холодный крепкий вкус алкоголя. Мы едим, чокаемся, Дидрик пытается вспомнить какие-нибудь застольные куплеты, которые распевал, когда учился в университете, а я рассказываю, насколько была близка к тому, чтобы поступить на юридический, на что он отвечает массой комплиментов, представляет, какой крутой, классной и божественно сексуальной юристкой я бы стала, плавно и незаметно мы переходим
