и выуживаю телефон, включаю камеру и через прямоугольное окошечко начинаю вести наблюдение за фигурами, движущимися меж барных стоек, где вот только что было полным-полно праздных гуляк, а теперь пусто; идущие люди толкают перед собой какие-то тележки, которые, трясясь и бренча, катятся по каменному полу, они размахивают бумажными плакатами и транспарантами из ткани – человеческая каша из бород, косичек и потных подмышек.
Я отхожу к стене и захватываю в кадр окружающие меня столики: женщина застыла с гримасой изумления на лице. Мужчина, посерев, мертвой хваткой вцепился в бумажник. Кокетливый парнишка-официант занял позицию перед одним из столиков, он беспокойно дергается то вперед, то назад, как вратарь в гандболе, руки подняты к лицу, колени полусогнуты.
– …да что за хрень тут…
– …эта чертова демонстрация…
– …думаете, они хотят…
Один из бородачей за прилавком с колбасами поднял свой разделочный нож и, держа его, словно тяжелый сверкающий меч в каком-нибудь сериале в жанре фэнтези, неуверенно оглядывает непрошеных гостей.
– …валите отсюда на хрен, зачем вы здесь, не понимаете разве, что все…
Грузный коротышка с дредами и голым торсом встает напротив прилавка, уперев руки в бока:
– …а ты тут какого хрена стоишь, ты на какой вообще планете живешь, стоит тут и торгует мясом, как будто…
Крик, еще громче предыдущего, пронзает помещение, потом звук полицейских сирен, я только сейчас понимаю, что они совсем близко. Подтягиваю к себе пустой стул от моего столика и становлюсь на него, чтобы охватить рынок целиком, снимаю на камеру людей, которые, скрючившись, прячутся под столами и за стульями, вопящих активистов, которые запрыгнули на прилавки и с улюлюканьем размахивают своим баннером, а потом раздается крик: на той стороне есть рыбный, который до этого был мне не виден, там установлено что-то вроде гигантского аквариума, и рядом с ним стоит девочка-подросток, держа в руках барный стул, которым она – БОМ! – бьет в стекло. «ПРЕКРАТИ!» – кричит ей кто-то, к ней торопится мужчина в униформе, пытается схватить ее, но то ли поскальзывается, то ли его валят с ног, девочка со стулом отбегает, а потом с разбегу, как бык, бьет ножками стула прямо в стекло, и снова – БОМ! – слышен звон бьющегося стекла, плеск льющейся на кафельный пол воды, она не бьет струей через трещину, как в фильмах, она просто вытекает, льется как из лопнувшего ведра, а девчонка радуется, скачет на месте, полощет ноги в струе, руки задраны в триумфальном жесте; «ПРЕКРАТИТЕ!» – слышится еще один голос, а потом хлопок, похожий на удар хлыста, лампы мигают, а дальше темнота и на короткое время становится тихо, кто-то толкает стул, на котором я стою, я хватаюсь за воздух, а после пол, жесткий и холодный, потом крики, и чья-то рука мягко поднимает меня, сначала на колени, потом на ноги, я запинаюсь в темноте.
– Идти можешь?
Он берет меня за руку, боль молнией поражает запястье, я вскрикиваю и прячу руку, он шикает, берет меня за другую руку и осторожно тянет вниз, прочь, он хочет, чтобы мы молчали и ползли, мы играем в прятки, наверху злые голоса, шумят, грохочут, поблескивают мобильными телефонами, как холодными звездами, я различаю контуры барной стойки, быстро перемещаюсь по мокрому полу, от которого исходит кислый винный запах и рыбное зловоние, ныряю куда-то в тень, «подожди», командуют мне, кто-то запинается об меня, кричит «черт», теперь слышно, что прибыла полиция, строгие властные голоса слышны у одного из выходов, я замечаю движение в ту сторону, к безопасности и свету их фонариков, но рука – «идем» – берет меня снова, и мы ползем, пригибаясь, крадемся туда, где темнее всего – «сюда», – звук открывающейся двери, мы разгибаемся и бежим в кромешной тьме туннеля, новая дверь и сухой запах ржавчины и пыли.
– Привет, – произносит официант, я смотрю по сторонам и вижу крытую парковку.
Он поправляет свой черный галстук-бабочку и осторожно гладит меня по руке, мне больно.
– Видно, вывихнула при падении, – говорю я. – Стояла на стуле, чтобы кадры получше вышли.
Только сейчас я обнаруживаю, что все еще держу в руке бумажные пакеты. Они кажутся тяжелее, словно прибавили в весе в два раза, я иду к лифту и нажимаю на кнопку, резкая боль пронзает правую руку.
«Прими еще».
Голос у него нежный, он ласкает мне уши.
«Еще парочку точно можешь принять. Тебе же больно. Ты не должна терпеть боль».
* * *
Несмотря на то что не раз за то время, которое Дидрик теперь называет нашим началом, он уверял меня, что отлично готовит, я никогда, на самом деле, в это не верила. Я ни разу не видела его на кухне, только в ресторанах, а там он неизменно заказывал – после долгих колебаний по поводу того, что «вообще-то надо бы взять что-то вегетарианское, ну да ладно, один разочек, надо же хоть иногда, в будни я вообще никогда», – второе по дороговизне основное блюдо из меню; была у него теория, согласно которой стоящие на первом месте выдержанный стейк или филе оленя – это вульгарная фанфаронская стряпня для русских или американцев, а вот ягнячьи котлеты на косточке, вареная треска с масляным соусом и хреном или же телячья печень по-английски с каперсами и беконом – лучшее, что есть в меню. Ему нравилось выглядеть гурманом, он с большим жаром ораторствовал о том, как только всякие идиоты могут заказывать себе говяжью вырезку well done, если всем известно, что она должна быть rare или уж в крайнем случае medium rare[72], и не только потому, что мясо раскрывает весь свой вкус, лишь когда готовится в духовом шкафу при низкой температуре, а температура мяса совершенно точно не должна превышать пятидесяти пяти градусов, но и потому, что рестораны из жадности не отбраковывают самые вялые и жилистые куски говядины, обрубки, у которых, может, и срок годности-то давно истек, или те куски, которые повара в суматохе роняли на пол, а потом зажаривают до восьмидесяти градусов и подают дурачкам туристам, те все равно ничего не смыслят в еде и жуют себе послушно безвкусный серый прожаренный стейк.
Он мог сидеть в каком-нибудь крошечном местном кабачке, втиснувшись за угловым столиком спиной к заведению, и с широкой, полной наслаждения улыбкой тайком подслушивать, как посетители за его спиной беседуют с официантом, как теряются, беспомощно исследуя карту вин, как им приходится уточнять, что такое эмульсия, как заказывают антрекот, силясь выговорить на французский манер то ли энтрэко, то ли ангтрекотт, и, положа руку
