Ужасающая сцена ни в коем случае не должна повториться. Хендрику больше ничего не остается, как обратиться с этим неловким делом к толстому покровителю, премьер-министру. Только он один может помочь. Правда, это рискованная игра: всемогущий может потерять терпение. Но нужны решительные меры, иначе скандал неминуем.
Хефген попросил аудиенции и, как уже было однажды, очень подробно исповедался. Генерал неожиданно обнаружил почти веселое понимание эротических экстравагантностей, которые довели его любимца до такой беды.
– Мы ведь все не ангелы, – говорил толстяк, добротой которого Хендрик на этот раз был искренно растроган. – Черномазая размахивает плеткой возле Государственного театра! – Премьер-министр смеялся от всего сердца. – Прекрасная история! Ну что ж нам теперь делать? Девушка должна исчезнуть, это уж как пить дать…
Хендрик, который вовсе не хотел того, чтобы принцессу Тебаб обязательно убили, тихо попросил:
– Но, надеюсь, ей не причинят зла?
Тут государственный деятель расшалился.
– Ну, ну, – погрозил он пальцем. – Кажется, вы и сейчас еще в зависимости от этой дамы! Я сам возьмусь за это дело! – добавил он по-отцовски.
В тот же день к несчастной дочери вождя явились два корректных, но неумолимых господина и сообщили ей, что она арестована. Принцесса Тебаб вскрикнула:
– За что?
Но оба господина сказали в один голос, тихо, но твердо, тоном, не терпящим возражений:
– Следуйте за нами!
Она только успела всхлипнуть:
– Я ничего плохого не делала!
Перед домом стояла закрытая машина. С ужасающей вежливостью господа предложили Джульетте в нее влезть. Во время поездки, длившейся довольно долго, она рыдала, требовала, чтобы ей сказали, куда ее везут. Ей не отвечали. Она стала кричать. Но тут же умолкла, почувствовав на своем плече твердую хватку спутника. Она поняла: все разговоры, все жалобы бесполезны, а крик может стоить ей жизни. Или все равно никакой надежды нет? Хендрик призвал против нее власть. Хендрик использовал безжалостную власть, чтобы убрать со своего пути беззащитную девушку… Почти ослепнув от ужаса, она уставилась в пустоту.
Последовали долгие дни молчанья – десять, четырнадцать или всего лишь шесть? Ее поместили в полутемной камере; она не знала, в каком доме эта камера. Никто ей не говорил, где она, и почему, и как долго ей придется тут сидеть. Она и не спрашивала. Три раза в день молчаливая женщина в голубом фартуке приносила ей немного поесть. Иногда Джульетта плакала. Но больше сидела неподвижно и смотрела в стену. Она ждала, что вот откроется дверь и кто-то явится и поведет ее в последний путь – к непонятной горькой избавительнице – смерти.
И когда ночью ее разбудили от тяжелого сна, она сразу почти с облегчением поняла: час настал. Но перед ней стоял не человек в форме, не палач, а Хендрик. Лицо его было очень бледно, виски страдальчески запали. Джульетта смотрела на него, как на привидение.
– Ты рада меня видеть? – тихо спросил он.
Принцесса Тебаб не отвечала. Она смотрела на него.
– Ты молчишь, – сказал он опечаленно. И страдальчески-напевным голосом добавил, одарив ее волшебным, очаровательным взглядом: – Я так рад. Ты свободна, – и сделал красивый жест рукой.
Пока принцесса Тебаб, не двигаясь, смотрела на него, он стал объяснять ей, что она может тотчас же уехать в Париж. Уже все улажено: в ее паспорте французская виза, чемоданы ждут на вокзале, а в Париже она по первым числам каждого месяца будет получать определенную сумму по условленному адресу.
– С этой великой милостью связано лишь одно условие, – так сказал Хефген, вестник свободы, и при этом его сладкие глаза внезапно стали строгими. – Ты должна молчать. А если не сможешь держать язык за зубами, – сказал он уже другим, довольно грубым тоном, – тогда пиши пропало. Ты не уйдешь от судьбы в Париже. Так как же, обещаешь ты мне, дорогая, что будешь молчать? – Голос его опять стал умоляющим, и он нежно склонился к своей жертве. Джульетта молчала. Упорство ее было сломлено за долгие дни в полутемной камере. Она только кивнула. – Ты поумнела, – констатировал Хендрик и облегченно улыбнулся. При этом он подумал: «Мой строгий подход сделал ее сговорчивей. Мне уже нечего ее бояться. Но как, однако, жалко, как бесконечно жалко, что я ее теряю…»
Принцесса Тебаб уехала. Можно легко вздохнуть, небосвод снова прояснился. Ужасные телефонные звонки больше не будят Хефгена. Но что за странное чувство он испытывает? Только ли облегченье?
Джульетта исчезла. Барбара исчезла. Обеим он клялся в вечной любви. Ведь он называл Барбару своим добрым ангелом! «Слишком жирно для тебя», – так сказала про нее принцесса Тебаб. «Что знает неотесанная негритянка обо мне и моей сложной душевной жизни?» – пытался мысленно возражать ей Хендрик. Но не всегда удавались ему такие дешевые увертки. Иногда бывало стыдно. Может быть, перед самим собою. Может быть, перед Джульеттой; она так жалобно смотрела на него в полутемной камере – с таким упреком, с такой угрозой, с такой мольбой. А он ее потерял. Прогнал и предал. Были минуты, когда Хендрику приходилось вспоминать о своей Черной Венере. Он наслаждался ее проклятой, неодухотворенной силой, которая освежала, обновляла его. Он сотворил из нее себе кумира, ведь это о ней, о ней, наверное, сказано:
– Viens-tu du ciel profond ou sors-tu de l'abîme, о Beauté?[11] – И он восклицал в эгоистическом упоенье: – Tu marches sur des morts, dont tu te moques…[12] Но может быть, она никакой не демон. В конце концов она вовсе не ходит по трупам. Одинокая, горько плачущая, она уехала в чужой город. Почему же? Потому что кое-кто другой может при случае ходить по трупам…
«Он ходит по трупам» – так непочтительно выражался молодой Ганс Миклас о своем знаменитом товарище актере Хендрике Хефгене. Упрямый мальчик не хотел считаться с тем, что его старый смертельный враг был под особым покровительством премьер-министра и великой Линденталь.
Миклас позволял себе самые неосторожные выходки: ругал не только коллегу Хефгена, но и господ, которые стояли гораздо выше, чем он. Неужели он не понимал, как рискованны его дерзкие, необдуманные речи? Или понимал, но нимало не беспокоился об этом? Значит, он все поставил на карту? Неужто ему жизнь не дорога? По лицу его видно было, что он на что-то твердо решился. Никогда прежде, даже в гамбургский период, он не был так озлоблен и так упрям, как сейчас. Ведь тогда еще были надежды, была великая вера. Теперь не осталось ничего. Он повторял:
– Все дерьмо. Нас провели, – говорил он. – Фюрер хотел власти, и больше ничего. Что улучшилось в Германии с тех пор, как он ее захапал? Богачи стали богаче. Только несут патриотическую чушь, обделывая свои дела – вот и вся разница. А интриганы по-прежнему живут припеваючи. – Миклас имел в виду Хефгена. – Приличный немец хоть сдохни – никто о нем и не вспомнит, – говорил Миклас. – А бюрократам живется лучше, чем всегда. Посмотрите-ка на толстяка, как он разъезжает в золотом мундире, в роскошном лимузине! А сам фюрер тоже не лучше! Теперь-то мы знаем! Разве иначе стал бы он это терпеть? Такие несправедливости? Наш брат боролся за это дело, когда в него еще никто не верил, а теперь нас по боку. А бывший большевик Хефген процветает…
Такие необузданные и предосудительные речи вел теперь молодой Миклас. Во всеуслышанье. Не удивительно, что сотрудники Государственного театра стали его избегать. Директор раз вызвал его к себе и предупредил:
– Я знаю, что вы в течение многих лет в партии, – сказал Цезарь фон Мук. – Именно поэтому вы должны были обучиться дисциплине, и мы предъявляем к вам особенно высокие требования.
Миклас сделал непроницаемое лицо. Он опустил упрямый подбородок, выдвинул вперед слишком красные губы и сказал тихим хриплым голосом:
– Я выйду из партии.
Куда он гнет?
Мук возмущенно повернулся к молодому актеру спиной, Миклас закашлялся. Кашель сотрясал его худое тело, с которым он в течение долгих лет так безжалостно обращался. Продолжая кашлять, он покинул кабинет директора. Лицо его посерело, щеки ввалились. Глаза, обведенные черными кругами, сверкали ярким и злым огнем. Не без удивления, даже не без сожаления смотрел директор вслед молодому человеку. «Его песенка спета», – думал Цезарь фон Мук.
Твоя песенка спета, бедный юный Ганс Миклас! После такого напряжения, после такой расточительной веры что тебе осталось? Только ненависть, только тоска и дикое желание ускорить конец. Ах, он и так не за горами, в этом-то по крайней мере ты можешь не сомневаться, недолго тебе ненавидеть, недолго горевать. Ты отважился бросить вызов власти и лицам, о воцарении которых мечтал. Но ты слаб, юный Миклас, и у тебя нет заступников.
Власть, которую ты любил, свирепа. Она не терпит критики, и кто противится, того она уничтожает. Тебя уничтожат, мальчик, уничтожат боги, на которых ты так истово молился. Ты упадешь как подкошенный, из маленькой раны вытечет немного крови в траву, и губы побелеют, станут белыми-белыми, как твой сияющий лоб.
