Гоготали бароны, гоготал сам Заубуш, отшучивался: "Согласен быть даже не седьмой, а десятой свиньей!"
Шальке, наверное, превосходил умом даже Заубуша, но ум свой придерживал, хорошо понимая, что поперед барона толкаться не след. Свой природный и довольно злой ум тратил на всякие гадкие затеи и паскудства, немало тем веселя императора. Ухитрялся привязать епископу под одно из его многочисленных широченных одеяний… козу, и та вдруг во время проповеди в соборе начинала жалобно блеять… Прибивал плащ рыцаря гвоздем к полу, когда рыцарь ровно кнехт стоял неподвижно пред императором, и не мог рыцарь сойти с места и падал вдруг на колени, в ужасе полагая, что отнялись у него ноги… Иль еще пакостная шутка: за пиршеством преподносил от имени императора какому-нибудь барону кубок, наполненный… мочой, и бедняга должен был выпить до дна – раз от императорского имени!
Шальке был высокого роста, с шеей столь длинной, будто это все его тулово упрямо вылезает все вверх и вверх из выреза рубахи; впечатление нахально-бесстыжей наготы шута подкрепляло и лицо Шальке, на котором не выросло ни одной волосинки, в особенности же глазами без ресниц, блудливыми, по-гадючьи бесцветными и опустошенными.
Если "слава" Шальке заключалась в наглости ума, то у Рюде она сосредоточилась вся в руках. В отличие от Шальке Рюде был тяжел, головаст, с мордой как решето. Отличался придурковатостью, зато никто не мог сравняться с ним в силе. Однажды он застал свою жену голой в бане и какого-то рыцаря рядышком там же – так Рюде опрокинул деревянную баню, раскрыл этих голых взорам всех, кто пожелал посмотреть и посмеяться. Меч скручивал руками, будто мокрое белье. Сидя в крепко притороченном седле, мог ухватиться за верхнюю перекладину ворот и оторвать коня от земли.
Танцевал на пирах вокруг стола, держа бочку пива на плечах. Выдавливал в горсти из орехов масло. Голова у Рюде была такая крепкая, что пробивал ею ворота, как тараном.
А самое удивительное – в этой твердой, подобно колотушке, голове подчас рождались смешливые песенки, Шальке вмиг подыгрывал товарищу на лютне, и вот уж император утешен, и всем весело от новой песенки, которая слагалась у шутов по любому поводу.
Шальке! Рюде! Они предстали; бренькнули струны, и два голоса – один пронзительно-прерывистый, другой хриплый и густой – начали и довели до конца гадкую свою придумку. Никогда не подумала бы Евпраксия, что император позволит своим шутам так протоптаться по ее горю, по душе и сердцу, да вот позволил.
Император молчал, все помалкивали, а шуты распевали:
Я расскажу вам, не шутя,Рассказ про снежное дитя…Жила-была на свете баба –Жена доверчивого шваба.Был это шваб купцом, видать.Ему случалось покидатьПределы города Констанца.Уедет – в доме смех да танцы.Муж далеко. Зато женаТолпой гуляк окружена,Ватагой странствующих мимов,Шутов, вагантов, пилигримов.Ну, словом, благородный домБыл превращен в сплошной Содом.Не удивительно, что вскоре,Покуда муж болтался в море,Раздулось брюхо у жены(тут объясненья не нужны).И, как велит закон природы,В урочный час случились роды,Явился сын на белый свет…Затем прошло еще пять лет…Но вот, закончивши торговлю,Под обесчещенную кровлюИз дальних странствий прибыл муж.Глядит: ребенок? Что за чушь!«Откуда взялся сей мальчишка?»Дрожит жена: «Теперь мне крышка».Но тут же, хитрости полна,Затараторила она:"Ах, обо мне не думай худо!Случилось истинное чудо,Какого не было вовек:Сей мальчик – снежный человек!Гуляла в Альпах я однаждыИ вдруг занемогла от жажды,Взяла кусочек снега в рот, –И вскоре стал расти живот.О страх, о ужас! Из-за льдышкиЯ стала матерью мальчишки.Считай, что снег его зачал…"Супруг послушал, помолчал,А через два иль три годочкаС собой взял в плаванье сыночкаИ, встретив первого купца,За таллер продал сорванца.Потом вернулся он к супруге."Мы были с мальчиком на юге,А там ужасный солнцепек.Вдруг вижу: парень-то потек!И тут же превратился в лужу.Чтоб ты не изменяла мужу!"Сию историю должнаЗапомнить всякая жена.Им, бабам, хитрости хватает,Но снег всегда на солнце тает!
Не к месту (а может, напротив, как раз к месту?) спетая, песенка из смешной стала зловещей. Это поняли даже перепившиеся бароны. Никто не смеялся, император тоже не смеялся, но он и не приказал шпильманам замолчать, он дал допеть гадкую песенку до конца, поощрял их своим молчанием, своим холодным, нарочито равнодушным отношением к горю молодой прекрасной жены. Не к их совместному горю, а только к ее собственному.
– Я ненавижу вас, император, – сказал Евпраксия, вставая из-за стола.
Но Генрих опередил ее, вскочил, захлопал в ладоши:
– Дары для императрицы! Дары!
Шпильманов тут же грубо отпихнули, и торжественно, неторопливо поплыли по залу богатые дары для Евпраксии, неизвестно когда приготовленные Генрихом.
Целый день всюду, где стояли войска Генриха, звонили траурно во всех церквах – за упокой души новопреставленного безымянного младенца, императорского сына. Разлетелся слух, что император преподнес императрице щедрые дары, дабы смягчить боль утраты и облегчить хотя бы в какой-то мере тяжкую печаль. Простой люд ломал голову, что же это за дары и каких еще драгоценностей не хватает женщине, для которой собирали богатства со всего света.
А тем временем Евпраксия, душой бедней самого убогого нищего, возвращалась с пышной свитой в Верону, где не ждало ее ничего, кроме напоминания о горе и отчаянии.
ЛЕТОПИСЬ. ИМПЕРАТОРСКАЯ
В войне всегда кому-то везет, кому-то нет.
Поначалу везло Генриху. Он захватывал уже не только холмы и сухие каменистые русла ручьев. Поддалась Мантуя, не устояла крепость Минервия.
Матильда Тосканская со своим Вельфом не смогла защитить папу Урбана, тот бежал из Рима на юг, отдался под руку сицилийским норманнам, а Генрихов папа Климент занял апостольскую столицу. Император двором стал в Падуе, обещал прибыть в Верону, но не торопился с выполнением, а Евпраксия и не ожидала мужа. События не касались ее, ничто ее не касалось. Весь этот вздорный мужской мир особенно отчетливо предстал перед нею в своей вздорности здесь, на итальянской земле, ощетинившейся темными каменными башнями, которые выглядели ненужно и смешно под мягким голубым небом.
Мужчины носились из края в край, били, резали людей, лилась кровь, жестокости и горя каждый день прибывало, счастья убывало. Почему? Зачем?
Евпраксия думала, что только способность к настоящей жизни толкает на преступления, жестокость. Все они, так или иначе, не способны и не пригодны к настоящей жизни – и Генрих, которого знала, и папа, которого никогда в глаза не видела. Молодой Вельф тоже не способен ни на что, и коварная Матильда может вертеть им как угодно.
Женщинам дано потрясать мир и делать его счастливым. Они мстят мужскому роду за его неполноценность, однобокость, ограниченность, они угнетают его своей огромной способностью к жизни, дарованной природой, а мужчины, оставаясь глухи к подлинным причинам и потрясений, и счастья, ищут их там, где не найдешь ничего, снова и снова проливают кровь, завоевывают города и замки, будто человек может стать счастливей, если вместо одного камня станет владеть двумя или тремя.
Императору везло в войне против папы и Матильды Тосканской. Но в то же время он безвозвратно утратил сердце своей молодой жены, утратил, так и не завоевав, и стало сердце Евпраксии для императора подобно окруженной тремя рядами непробиваемых стен Каноссе, которую он многократно пытался захватить на протяжении жизни, но добыл лишь ценой собственного унижения перед Гильдебрандом, за что и казнился до самой своей смерти, бессильный и беспомощный.
КУРРАДО
Есть огонь свободный, природно раскованный, не сдерживаемый и не ограничиваемый ничем: пламя рвется вверх и в стороны легко и неудержимо, дым и пепел сеется без всяких преград и задержек.
