До сознания Евпраксии суть запутанных тирад пробилась не сразу – слово сквозь чащу по склонам ползло что-то гадкое, липкое, зловещее.
Темные слова, темные намеки. За ними опять замаячил одноногий насильник Заубуш, бес во мраке соборных сборищ, и пятеро тех нагих псов, что хотели обесчестить ее. Наверное, и за новым хищноглазым пройдохой тоже стоит Заубуш. Но ей теперь нет дела до них до всех! Она императрица, но не жена… этого… обессиленного! Не жена, и никогда ею не будет.
Евпраксия встала и молча подошла к двери.
– Я еще не все сказал! – выкрикнул Генрих вослед. – Вы еще не все услышали!
Как это удобно – слышать других, когда хочешь, да еще заставлять их слушать себя, когда им того не хочется.
Но на сей раз оружие Генриха обернулось против него самого. Теперь Евпраксия не захотела его слушать. Но прикидывалась глухой – просто уходила от него, оставляя императора наедине с его немощным бормотаньем!
– Я запрещаю вам беседы с Конрадом! – поспешая за нею, кричал Генрих.
– Все, все запрещаю! Не разрешаю ничего!.. И я приду в вашу спальню сегодня ночью!
Конрад выехал из замка без Евпраксии. Должно быть, молился в церкви Санта-Мария, стыл, потерянный на холодном каменном полу, средь каменных стен, под каменными сводами согнутый тьмой и одиночеством; под вечер, когда возвратился, был еще прозрачней обычного в своей бледности, снисходительно усмехнулся стражникам у ворот и встревоженно оглядел скопленье шумливо-снующих рыцарей на дворцовом подворье. За ним бдительно следили чьи-то враждебные глаза; императора известили, и когда выехал германский король, и когда возвратился, известили также, что при возвращении Конрада сопровождала собака. Да какая там собака – небольшой черный песик, весело помахивая хвостом, вбежал следом за лошадью Конрада в ворота, стража его пропустила, не отваживалась прогнать: кто его знает, пес столь высокой особы, может быть, тоже значительное существо, лучше не связываться.
Про пса императору доложил, конечно, Заубуш. Кто же еще мог осмелиться?
– Где пес? – резко спросил Генрих.
Заубуш не поторопился с ответом. "Пес". Слово-то могло касаться и бездомной собаки и… кто его знает, может, и сына императорского, кто в последнее время выказывал слишком опасную близость к императрице.
– Пес в замке, – сказал Заубуш с таким двусмысленным выражением на своем красивом лице, что при случае мог приписать этого "пса" и на свой счет.
– Спрашиваю про собаку! – уже разгневанно крикнул император.
– И я про собаку, – ответил барон.
– Говоришь, в замке?
– Да, император.
– Приблудный пес?
– Все признаки свидетельствуют о том.
– И ты спокойно стоишь передо мной?
Тут позволил себе удивиться недоуменно даже Заубуш. Неужели он стареет?
– Не постиг, император.
– Того пса могла подослать сама Матильда!
– Вот что не пришло мне в голову, император, в мою старую глупую голову.
– Может, он бешеный, может, это дьявол мор напускает на нас? Может, пес забрался уже и в императорскую спальню! Пес в замке, а мои люди равнодушны к этому вторжению!
– Ваше величество, я в самом деле не подумал о происках врага. Меня охватывает ужас: пес в императорской спальне!
Новый "друг" императора стоял черной тенью позади Генриха и молчал, посверкивая глазищами, но барон мог бы поклясться, что выдумка насчет пса – его работа. Когда только он успел нашептать ее императору – вот что оставалось невыясненным. Неужто барон и впрямь так состарился, что уже утрачивал наблюдательность?
– Я сделаю необходимые распоряжения, император, – сказал Заубуш.
Генрих весь трясся.
– Найти собаку! Перевернуть весь дворец! Весь замок! Всю Верону!
Может, это сама Матильда обратилась в пса! Или Урбан! Ищите! Мигом поднять всех на ноги! Послать ко мне Конрада! Где Конрад? Где императрица?
Крик, топот, бряцанье оружия. Во дворах замка строились конные рыцари в полном боевом снаряжении, будто должно было отбивать нападение множества врагов. Метались люди с факелами. В лихорадочном беспорядке огни вспыхивали внизу, на стенах замка, в окнах и амбразурах башен. Безжалостно вырубались кусты роз в цветниках, где любила гулять Евпраксия – ведь и там, как и повсюду, мог спрятаться пес!
Во дворцовых покоях толклись и мельтешили перепуганные слуги. Впереди всех скакали, неистовствовали Шальке и Рюде, ворвались и к Евпраксии, опрокинули подставку для книги, которую она читала, напугали Вильтруд, бегали вокруг императрицы, нагло кричали:
– Где собака? Гав-гав!
– Где песик? Тяв-тяв!
– Где? Гав!
– Где? Тяв!
Евпраксия поняла: Заубуш мстит за свой позорный лай под столом на пиршестве. Молча указала шпильманам на дверь. Но они продолжали носиться по комнате, паясничая вовсю. Тогда она топнула ногой:
– Вон!
Появился аббат Бодо, сурово уставился на придурковатых, те исчезли, понесли свое гавканье дальше по другим комнатам и коридорам.
– Дочь моя, – обеспокоенно промолвил аббат, – во дворце в самом деле появился пес приблудный.
– Вы исповедник или собаколов? – уколола его Евпраксия.
– А что, если он бешеный? Опасность прежде всего для вас, дочь моя.
Ведь женщина беззащитна пред дьявольскими стихиями.
– Это просто гадкая затея Заубуша.
– Но все видели, как пес вбежал в замок следом за королем Конрадом.
– Выдумки! Не мог Конрад привести какого-то бешеного… Отче, вас прислали?
– Меня прислал сюда долг.
Снова влетели Шальке и Рюде, снова загавкали, запаясничали; следом за ними вошел Заубуш.
– Мы нигде не можем найти этого проклятого пса, ваше величество, – развел руками барон.
– Я о том вас не спрашивала, барон, – холодно заметила Евпраксия.
– Простите, ваше величество. Про пса у меня вырвалось невольно. Вас просит к себе император.
– Не слишком ли поздно?
– Для императора время ничего не значит.
– Скажите ему, что мы поговорим завтра.
– Он просит вас немедленно… У него уже… – Заубуш немного помолчал, смакуя то, что должен был добавить, потом сказал:
– У него уже король Конрад. Они оба просят вас.
– Вам нужно пойти, дочь моя, – вмешался аббат Бодо.
– А как же будет с ночной молитвой? – съязвила Евпраксия.
– Молиться никогда не поздно.
Она позвала Вильтруд и пошла в императорские покои. Приставленные Заубушем рыцари факелами освещали переходы. Еще метались по дворцу люди, все искали и не находили таинственного пса. Императрица шла гордо, высоко подняв голову в светящейся короне волос. Вильтруд с трехсвечником пугливо держалась чуть позади Евпраксии; где-то возле императорских покоев умело отстала, отстали и все другие, дальше не смел идти никто, кроме Евпраксии.
В большом тронном зале, тускло освещаемом из углов толстыми свечами, Евпраксия застала двоих: отца и сына. Генрих отослал свою неотлучную тень, свидетели были нежелательны; император сидел на троне, выгнувшись вперед, раскорякой какой-то, руки свисали чуть ли не до пола, глаза впились неподвижно во что-то невидимое. Конрад стоял сбоку, высокий, тонкий, духом своим будто не здешний. Оба взглянули на вошедшую Евпраксию, один – самоуглубленно, однако внимательно, другой – мутно-неистово, а она шла сразу к двоим и ни к кому из них: лицо нервное, резкое, глаза, нос, губы – все резко очерченное, словно рвется вперед, нападает блеском, яркостью, выражением нетерпения. Оба невольно подались к ней, хотя мгновенно, подсознательным чутьем оба догадались: не к ним она идет и никогда не пойдет к ним. Конрад принял эту догадку покорно и бессильно, как принимал все в жизни. Генрих не примирялся с поражениями, не мог и не умел примиряться. При взгляде на эту бесконечно влекущую к себе женщину открылось – нет, не дано ему узнать прилива былой своей мужественной силы, не испить ему больше никогда оттуда, где цветет сад и бьют ключи, для него там нет уже ничего. Постиг сразу, острым своим умом, но примириться с этим не мог.
– Вы нашли пса, император? – насмешливо спросила она.
Вопрос невинный и вполне естественный, если иметь в виду суматоху во дворце. Но Генриха встряхнуло, будто под ним земля закачалась. Он соскочил с тронного кресла, раскорякою встал напротив Евпраксии, по-бычьи наклонив голову, испепеляя взглядом. Она же не сгорала от этого огня и в соляной столб не превращалась, была возмутительно живая и прекрасная, неистребимая, неподвластная его силе, его власти, его жестокости.
– Вот пес! – взвизгнул император, неуклюже повернулся верхней половиной туловища в сторону Конрада, откинул и руку туда, будто пытаясь достать длинной своей рукою. – Вот твой пес, ты сука, ты…!
Он выругался страшно, впервые так выругался при ней, хотя то, что делал с нею когда-то, было отвратительней всякой брани. Евпраксия растерялась, грязное слово толкнуло ее в грудь, она попятилась. Генрих уловил движение, подскочил к Евпраксии вплотную, вцепился в ее волосы, такое было впервые, когда она обнаружила его глухоту! Потащил к Конраду, зашипел в лицо:
