Но важно другое: Путин дал асимметричный ответ не потому, что устарела тактика прямых ответов, а потому, что ему крайне несимметричной видится сама угроза: асимметрия, искривление пролегает в пространстве от инструмента к тому, кто пользуется этим инструментом. Некоторые уже обратили внимание на то, что Путин начал намекать на скрытую действительность террора как инструмента. Так может быть ответ президента не столь уж асимметричен? Может быть, это лучший из возможных ответов? Эксперты и аналитики здесь явно не входят в число посвященных, но являются скорее гадателями и угадчиками.
На мой взгляд, речь идет не о том, чтобы вступать в «третью мировую войну», поскольку у этой войны нет реальных субъектов (строго говоря, коалиции, если она возникнет, не с кем воевать, кроме мифических международных призраков, которых режиссируют нанятые для давления и устрашения террор-технологи). А воевать вместе с Израилем и США против арабских стран и Ирана Россия не будет. Впрочем, возможно, террор-технологи смотрят еще дальше: и им нужно только, чтобы Россия не мешала Америке поставить на колени Сирию и Иран. В таком случае следует признать, что их стратегия в целом оправданна. Но издержки ее внутри России могут перевесить полученные выгоды на Ближнем Востоке.
Как и раньше, главной внутрироссийской проблемой остается отсутствие положительной повестки дня государственной идеологии. «Оздоровление государственного организма» — это все еще риторика. Правда в этой риторике есть очень бодрые сдвиги: Путин последовательно проводит метафору «государство — организм», «страна — организм». А эта метафора сугубо консервативная, традиционалистская. В речи Путина на расширенном заседании правительства слово «организм» было произнесено 7 раз. Власть мыслит Россию не как мертвую систему, а как живое целое, причем органичность государства мыслится не только как данность, но и как требование и задача: «Органы исполнительной власти в центре и в субъектах Федерации образуют единую систему власти и соответственно должны работать как целостный соподчиненный единый организм». «Мы должны сделать нашу страну эффективным… организмом». В этой же речи прозвучали другие знаковые слова: «Ослабла страна и государство — и все вспыхнуло сразу. Это внутри каждого организма и каждого государства присутствует… Нам нужно оздоровить весь организм российской государственности и экономической системы. Мы действительно идем по сложному, абсолютно неизведанному пути».
Ощущение Путина, что мы идем по неизведанному пути, говорит о многом и как минимум о том, что курс на копирование зарубежных политических образцов должен быть отброшен.
Высказывания многих политиков о том, что назначенцы на местах ослабят страну, тогда как «выборные» губернаторы ее укрепляют, мягко говоря, плохо обоснованны. Это так же мало обоснованно, как привычные страхи и «охи» по любому поводу относительно возможного усиления межнациональной розни. Назначенные Москвой губернаторы (пусть даже в большинстве своем русские, а не туземцы) не приведут ни к национальной розни, ни к ослаблению эффективности власти. Возможен рост коррупции, но, во-первых, как говорится, не все сразу, а, во-вторых, если из Москвы не будет проявлена политическая воля к искоренению коррупции, то всенародно избираемые главы регионов окажутся ничем не предпочтительнее назначаемых «по представлению». Если же такая воля будет проявлена и будет проводиться, то снимать и карать воров-назначенцев по поступающим снизу жалобам станет легче.
Фазовый переход: О Путине на фоне медведевской «десталинизации»[79]
Ситуация после Смутного времени представляет собой некоторый баланс разрушительных и созидательных тенденций. Эта «стагнация коллапса» объективно выгодна некоторым зарубежным державам, а внутри России — лишь узкой прослойке собственников, не сопрягающих свое будущее с реальным подъемом национального хозяйства. Где-то должна быть точка фазового перехода. И эта точка очерчивает водораздел между смутой и новой стабильно развивающейся системой — его-то мы и называем моментом «великого перелома».
Путин, подобно Сталину в 20-е годы, давшему возможность внутри НЭПа и партийной демократии вызреть новому курсу на социализм в отдельно взятой стране, дал возможность вызреть в послеельцинской России идеологическому консерватизму — идеологии России-материка со своими небесными корнями и со своей исторической традицией. Сталин тогда и Путин теперь обращаются от Смутного времени, от революционного перепахивания России к «новому курсу». В этом состоит смысл «великого перелома» как сценария политического развития.
Для Сталина перелом выражался в том, что он избавился от политических конкурентов, что он преодолел оппонирующие тенденции (левый и правый уклоны), выстроил четко работающую систему госаппарата. Именно это позволило ему объявить новый курс на построение социализма в СССР, на отказ от компромиссного НЭПа, на переход к индустриализации. Для Сталина главным были не конкретные механизмы, оттачивающие социально-экономическую систему НЭПа, а выстраивание разумной кадровой политики в верхах государственного аппарата, подготовка условий для установления безоговорочной единоличной власти в партии. Так же и теперь: главным содержанием современной политики были не отдельные реформы, а формирование нового баланса крупных финансовых и политических группировок.
Всякая аналогия, как известно, хромает. На мой взгляд, эта таблица показывает глубинный параллелизм эпох. Объективные задачи двух эпох имеют разительные сходства[80].
* В мемуарах Черчилля этот фрагмент приведен в следующей редакции: «Скажите мне, — спросил я, — на вас лично также тяжело сказываются тяготы этой войны, как проведение политики коллективизации?» Эта тема сейчас же оживила маршала. «Ну нет, — сказал он, — политика коллективизации была страшной борьбой». «Я так и думал, что вы считаете ее тяжелой, — сказал я, — ведь вы имели дело не с несколькими десятками тысяч аристократов или крупных помещиков, а с миллионами маленьких людей». «С десятью миллионами, — сказал он, подняв руки. — Это было что-то страшное, это длилось четыре года. (…) Все это было очень скверно и трудно, но необходимо.» (Черчилль У. Вторая Мировая война. М., 1991. глава 5).
Путин не Сталин. Принципы и ценности двух политиков не совпадают и не могут совпадать. Сама канва их пути также не может быть полностью аналогичной. Вместе с тем, логика исторически прирастающей власти сильнее логики конституционных и формальных рамок, в которых она осуществляется. До президентства Медведева и во время этого президентства для меня оставалось очевидным, что Путин, как и Сталин, не оставит большую политику.
Задачи 30-х годов типологически схожи с теми задачами, которые диктуются нынешней ситуацией. Так, например, репрессии отчасти были вызваны необходимостью политической борьбы и выстраивания госаппарата нового типа. Но ведь ротация элит — это неумолимое требование и нашего времени, без которого невозможно развивать страну.
Система, которая складывается в России по многим параметрам ближе к «национальной диктатуре», чем к стандартной либеральной демократии. В своей развитой фазе это должна быть не диктатура олигархов, не диктатура стагнации, а «диктатура развития», «диктатура инноваций». Ближайшее будущее России рисуется при таком сценарии как аналог 30-х годов с их прорывным индустриальным развитием, с их решительным очищением государства и формированием определенного цивилизационного лица СССР как исторического и геополитического преемника Российской империи.
Задачи 30-х годов типологически схожи с теми задачами, которые диктуются нынешней ситуацией. Так, например, репрессии отчасти были вызваны необходимостью политической борьбы и выстраивания госаппарата нового типа. Но ведь ротация элит — это неумолимое требование и нашего времени, без которого невозможно развивать страну. С репрессиями или без репрессий, но власти придется решать схожие задачи и наверняка преодолевать сопротивление многих коррумпированных кланов и групп. Как преодолевать его — отдельная тема, в том числе и тема нравственная.
Второй момент как раз связан с ответом на вопрос, можно ли избежать в этой связи нежелательных издержек. Осознавая аналогию 30-х годов, мы не вызываем «дух Сталина», а вооружаемся знанием о рисках и опасностях того пути, по которому идем. Мы будем способны трезво смотреть на свои поступки и на собственную государственную политику только при одном условии: если мы будем понимать, что мы входим в определенном смысле в «новые 30-е». А вовсе не тогда, когда мы будем отмахиваться от этой мысли, как если бы мы относились к теме исторических аналогий как какой-то запретной, кощунственной (а именно к этому склоняют нас те из либералов и антисталинистов, которые воспринимают тему не здраво, а истерически, с нетерпением никаких возражений, с претензией на то, чтобы принуждать других, о чем можно думать, а о чем даже помыслить нельзя[81]). Именно применяя аналогию и здраво относясь к ней, мы сможем в значительной степени избежать тех издержек, которые были свойственны сталинской политике в трагические 30-е годы.
