В монастырском дворе меня поджидал аббат, вокруг него полукругом стояли братья и сестры-монахини. Рядом с ним — тот самый священник, серебряный крест посверкивал в бледном свете утра, руки сложены на груди. Среди монахинь я разглядел свою маленькую послушницу, но она все время стояла, отворотившись от меня. На лицах я читал жалость, испуг и даже легкое злорадство; все, затаив дыхание, чего-то ждали. Затем аббат отступил в сторону, и я увидел, что скрывалось за его спиной. Жаровня, нагретая кучей насыпанных сверху горящих углей так жарко, что походила на ярко-желтый цветок. И брата в толстых рукавицах, защищавших от жара руки и плечи. Он вытягивал из-под углей железный прут. Вздох — А-ах-х-х-х! — будто с затаенной радостью вырвался из толпы собравшихся. И тут заговорил гость. Я почти не помню, что именно он сказал; я был слишком поглощен тем, что происходило перед моими глазами. Я снова перевел взгляд на квадратное железное тавро, раскаленное до цвета твоих волос. Постепенно до меня начало доходить. Я рванулся, но меня удержали; один из братьев завернул мне рукав, обнажив руку.
И тут я публично покаялся. Из гордости или, в конечном счете, из глупости. Но было слишком поздно. Аббат отвернулся, скривившись; его брат подступил ко мне на шаг и что-то зашептал мне в ухо, и в этот момент железо свершило свое адское прикосновение.
Временами я горжусь изысканностью своей фразы. Однако есть вещи, которые невозможно в точности описать. Достаточно сказать, что я до сих пор чувствую, как все было. Слова, которые гость сказал мне в тот момент, зажгли во мне искру, она не затухает и по сей день.
Возможно, монсеньор, я ваш должник; в конце концов, вы сохранили мне жизнь. Но монастырская жизнь — это вовсе не жизнь, что и Жюльетта подтвердила бы вам, вне всякого сомнения, мне же освободиться от такой жизни было, возможно, настоящим подарком судьбы. Не скажу, что вы действовали, исходя из моих интересов. По правде говоря, вы сомневались, что я смогу выжить. Что я в жизни умел? Знал латынь, читал книги, был своенравен по природе. Это-то мне, в конечном счете, и помогло; вы желаете, чтоб я умер? Так нет же, буду жить вам назло. Еще тогда, как видите, я отличался наглостью. Вот так и родился Черный Дрозд, пронзительный и неукротимый, запускающий свою идиотскую песню в лицо всем тем, кто его презирает, опустошая их сады под самым их носом.
Прошли годы, и я под именем Ги Лемерля появился при дворе. Теперь мой враг звался епископ Эврё. Я мог бы предвидеть, что провинциальный приход надолго его не удержит. Монсеньору нужно было большее. Ему нужен был двор; мало того, он должен был стать ближе к уху короля. Вокруг Анри собралось слишком много гугенотов, монсеньору это было не по нраву. Это оскорбляло ваши нежные чувства. А какова будет слава для всего рода Арно — небесная и земная, — если удастся привести в стадо заблудшего венценосного агнца!
Раз обжегшись, дважды поостережешься. Но это не для меня. Второго такого случая я избежал, хотя был на грани. Я уже чувствовал еле уловимую вонь жженого оперенья. Но на сей раз — мой черед. Говорят, Нерон тренькал на струнах перед лицом неотвратимой опасности. Какое жалкое, однако, зрелище он, верно, являл. Когда наступит мой час, уж я, черт побери, поприветствую монсеньора д'Эврё истинным оркестром.
Я был весь в поту. Рука неловко лежала у нее на груди. Та боль была осенена ароматами цветов. Это окрасило достоверностью мой рассказ, Жюльетта. Она смотрела на меня широко распахнутыми, полными жалости и сочувствия глазами. Остальное было просто. Чувство мести уж как-нибудь понятно нам обоим.
— Месть? — спросила она.
— Я хочу унизить его. — Думай, что говоришь, Лемерль. Отвечай так, чтоб она тебе поверила. — Я хочу вовлечь его в такой скандал, из которого даже огромное влияние не поможет ему выпутаться. Я хочу растоптать его.
Она резко повернулась ко мне:
— Но почему именно сейчас? Ведь прошло столько лет?
— Представилась возможность.
Это, как и остальное в моем рассказе, близко к реальности. Но мудрый человек предоставляет себе возможности сам, как первоклассный игрок сам вычисляет свою удачу. А ведь я, Жюльетта, игрок первоклассный.
— Одумайся, пока не поздно, — сказала она. — Из этого замысла, кроме вреда, ничего не выйдет. И для тебя, и для Изабеллы, и для монастыря. Неужто ты не можешь оставить все как есть и освободиться от прошлого? — И, потупившись, добавила: — Возможно, и я бы с тобой… Если ты решишь уехать.
Заманчивое предложение. Но я уже столько вложил в свой план, что назад пути нет. Я с искренним сожалением покачал головой, тихо сказал:
— Всего неделю. Дай мне неделю!
— А как же Клемент? Не могу же я бесконечно подпаивать ее?
— Тебе не стоит бояться Клемент!
Жюльетта подозрительно взглянула на меня:
— Я не позволю тебе причинить ей зло. Ни тебе, ни кому другому.
— Не стану. Поверь.
— Я не шучу. Ги! Если кто-нибудь пострадает — от твоей руки или по твоему указу…
— Доверься мне!
Почти непостижимо, чтоб я мог заслужить прощение. Однако ее улыбка говорит мне, что, к счастью, все может быть, как прежде. Ги Лемерль, — если бы я только им оставался, — мог принять такое предложение. Через неделю уже будет слишком поздно; к тому времени на моих руках будет уже столько крови, и даже она уже не сможет простить.
12
♥
9 августа, 1610
Воздух свеж, и на палитре ночи обозначились синевато-серые мазки мнимого рассвета. Скоро прозвонят к заутрене. Но голова моя слишком переполнена, не спится, в ушах по-прежнему звучат слова Лемерля.
Что это было? Колдовские чары, подсунутая мне во время сна дурманная пилюля? Неужто я сейчас и в самом деле ему поверила, неужто каким-то путем ему удалось вновь заполучить мое доверие? Беззвучно я ела себя поедом. Все, что я говорила, все, что делала, — все это только ради Флер. Что бы я ни обещала, это только ради нас с нею. А прочее — и я гнала от себя видения, где мы с Лемерлем снова в пути, снова друзья, возможно, любовники… Нет, этого не будет никогда. Никогда на свете.
Как бы мне хотелось раскинуть карты, но Антуана надежно их запрятала; мои поиски в ее постельном белье и в пекарне ни к чему не привели. И тогда я вспомнила о Джордано, попыталась расслышать его голос, несмотря на оглушительно бившееся сердце. Старый друг, сейчас, как никогда, нуждаюсь я в твоем умении здраво мыслить. Ничто не нарушит твой геометрически четко организованный мир — ни утрата, ни смерть, ни голод, ни любовь… Колеса, вращающие вселенную, не в силах сдвинуть тебя с места. Посредством чисел и точных вычислений ты способен узреть на миг сокровенные имена Всевышнего.
Кыш-ш-ш, прочь, прочь! Но мои заклинания беспомощны перед лицом величайшей магии. Нынче ночью, едва взойдет луна, я сорву розмарин и лаванду, чтоб просветлить мысли. Я составлю себе амулет из листков розы и морской соли, обвяжу красной лентой, схороню в кармане. Я буду думать о Флер. И глазами с ним больше не встречусь.
Клемент не явилась этим утром к заутрене, не было ее и на утреннем богослужении. Об ее отсутствии никто не обмолвился, но я заметила, что и сестры Виржини тоже не было ни в тот, ни в другой раз, и стала строить свои заключения. Значит, снадобье все еще действует. Интересно, как долго это продлится?
Мои мысли были так поглощены Клемент, что лишь спустя несколько часов я заметила, что и Альфонсина тоже отсутствует. Сначала я не придала этому особого значения; в последнее время Альфонсина весьма сдружилась с сестрой Виржини и часто рядилась к ней в помощницы. К тому же Лемерль так часто наведывался в лечебницу, что этого было достаточно, чтоб Альфонсина то и дело торчала там.
Но к Часу Первому Виржини явилась одна и с известием: Клемент серьезно занемогла. Она впала в глубокий беспробудный сон, из которого ничто не может ее вывести, и с самого рассвета ее сотрясает лихорадка. Пиетэ, покачав головой, стала уверять, что это, несомненно, холера. Антуана безмятежно улыбалась. Маргерита заявила, что все мы во власти чар, утверждая, что всем нам требуется епитимья, и посуровей.
Но этим неприятные новости не исчерпывались. Альфонсина уже в который раз опять занемогла. Правда, лихорадки у нее нет, но она сделалась бледная, точно мел, и всю ночь ее изводил сильный кашель. Пускание крови слегка успокоило кашель, но она все еще очень слаба и отказывается от пищи. Навестив ее, Мать Изабелла объявила, что Альфонсина не в состоянии исполнять свои обязанности, хотя та убеждала ее, что вполне здорова. Но, как сказала сестра Виржини, тут и недоумку ясно, что это у нее от застоев крови и если дурную кровь не спустить, больная может преставиться уже через неделю.
Это взбудоражило меня гораздо сильней, чем известие о Клемент. Здоровье Альфонсины и так уже расшатано до крайности событиями и самоистязанием. Кровопускание и пост сведут ее в могилу гораздо быстрей, чем ее болезнь. Я сказала об этом сестре Виржини.
