— Перетта!
Она улыбнулась светло, радостно, указывая на птиц. Вид у нее был такой счастливый, такой невинный, что мне как-то сразу расхотелось заговаривать про то утреннее столкновение. Но все же я взяла себя в руки.
— Бог с ними, с курами, Перетта. Я видала тебя сегодня рано утром в лечебнице.
Она взглянула дерзко, склонив набок головку.
— Я видала, как ты претворялась Нечестивой Монахиней.
Перетта издала ухающий звук, заменявший у нее смех.
— Это не смешно. — Я положила руки ей на плечи, развернула лицом к себе. — Может случиться большая беда.
Перетта покрутила подбородком. В чем-то она достаточно сообразительна, но стоит начать фразу словами «может», «могло бы», «возможно», и она тут же теряет интерес.
Я говорила медленно, терпеливо, используя простые слова, которые она знала.
— Перетта. Послушай. Скажи мне правду. — Она улыбнулась, но было непонятно, поняла она или нет. — Скажи, Перетта, сколько раз ты уже… — Нет, так не пойдет. — Перетта! Ты раньше тоже играла в эту игру?
Она кивнула и радостно загукала.
— А скажи, это отец Коломбэн попросил тебя сыграть в эту игру?
Снова кивок.
— А… отец Коломбэн не сказал, зачем ему, чтоб ты в нее играла?
Тут возникла загвоздка. Перетта слегка задумалась. Потом повела плечиком и протянула мне грязную ладошку. В ней лежало что-то маленькое, коричневое. Кусок сахара. Она опустила глаза, лизнула его, осторожно спрятала обратно в карман.
— Сахар? Он дает тебе сахар, когда ты играешь в эту игру?
Перетта снова повела плечиком. Затем, нащупав что-то на шее, она вынула крохотный медальон, который на моих глазах пару недель тому назад забрал у нее Лемерль. Теперь медальон висел на шнурке, Кристина Чудотворная улыбалась с яркого эмалевого диска.
И снова я продолжала медленно, настойчиво:
— Значит, Перетта, ты играешь в игру для отца Коломбэна. — Перетта с улыбкой перевела головку справа налево. Медальон сверкнул в луче солнца.
— Но зачем ему, чтоб ты в это играла?
Полоумная девочка пожала плечами, поворачивая медальон в руках, ловя солнечный лучик. Я с трудом сдерживала нетерпение:
— Все-таки, Перетта, почему он тебя попросил? Он не сказал, почему?
Снова недоуменный жест. Казалось, жест говорил: какая разница, если он дает сахар и всякие сладости? Я легонько встряхнула ее:
— Перетта! То, что ты делаешь, скверно.
У нее появилось озадаченное выражение, она отрицательно замотала головой.
— Очень скверно! — повторила я с легким нажимом. — Ты не виновата, но все равно это очень скверно. Отец Коломбэн поступил дурно, заставив тебя в это играть.
Перетта недовольно скривила губки и сделала жест, будто хочет вырваться. Я удержала ее.
— Ты помнишь Флер? — внезапно спросила я. — Ты помнишь, что они увезли отсюда Флер?
Возможно, она забыла? Прошел уже почти месяц после исчезновения Флер, и Перетта вполне могла позабыть про свою маленькую подружку. Мгновение она хмурила лоб, потом вдруг по-особому подняла руку вверх, так она обычно обозначала девочку.
— Это ведь отец Коломбэн увез отсюда Флер, — сказала я. — С виду он очень ласковый, он дарит тебе подарки. Но поверь, Перетта, он дурной человек, и я должна знать, что он задумал!
Я опять произнесла это слишком громко; волнуясь, я сжала ее плечо. Ее взгляд потух, и это означало, что я слишком поспешила; что все потеряно.
— Перетта, взгляни на меня!
Но поздно. Перетта уже меня не слушала. Она перевела взгляд на кур. Негодуя на себя за поспешность, поворачиваясь, чтоб уйти, я видела, как она, вытянув вперед руки, присела в пернатом окружении, окунувшись по пояс в белое, бурое, рябое, золотистое, зеленовато-красное оперение кудахчущих птиц.
3
♥
11 августа, 1610
Весь вчерашний день я пыталась поговорить с Лемерлем, но он избегает меня, мне же никак нельзя привлекать к себе внимание. Прошлой ночью дверь его оказалась заперта, света не было. Возможно, он был в лечебнице, но туда я зайти не осмелилась. Клемент по-прежнему, как сказала мне Антуана, внятно говорить не может, и периоды летаргического сна чередуются у нее с бессонницей в неистовом полубреду. В такие моменты ее надо держать, прижав к матрацу, иначе она может покалечиться. Она нередко рвет на себе рубашку, оголяется, с силой толкает бедра вверх, словно под демоном-любовником, оседлавшим ее. В такие моменты она обычно визжит и стонет в диком восторге или царапает лицо в припадке отвращения к себе. Лучше ее привязывать, хотя она молит, чтоб ее развязали, бьется головой из стороны в сторону и весьма метко плюет в каждого, кто подходит близко.
Меня к ней не пускают. Антуану тоже убрали из лечебницы, но Виржини осталась и ухаживает за одержимой Клемент. Все это Антуана рассказывает мне со злорадным удовлетворением: Клемент, как видно, обезумела, и уже, верно, разум к ней не вернется. Так утверждает Виржини. Антуана рассказывает, глазки сузились, злобные. Она напросилась помогать в лечебнице, стирает одеяла, варит бульон для безумной, куда, можно не сомневаться, добавляет очередную порцию ипомеи.
Прелестная Клемент утратила всю свою прелесть, говорит Антуана уже по-иному, вкрадчиво: личико теряет красоту, она то и дело раздирает его ногтями; волосы выпадают, на голове проплешины. Меня тянет зайти к Клемент, хотя бы успокоить или сказать, глядя прямо в ее обезображенное лицо, что в этом нет моей вины…
Что это изменит? Рука Антуаны травит ее этим зельем, но зелье ведь дала ей я. И поступила бы точно так же, повторись все сначала. Лемерль, хитро держась в стороне, это понимает. Вновь открыл он во мне черную бездну, открыл мою темную суть, то, на что я оказалась способна в глубинах своих.
Ведьма не имеет права на жизнь.
Эти слова произносил Джордано на своем родном древнееврейском, в котором ведьма означает отравительница.
Что бы сейчас сказал Джордано о своей ученице…
4
♠
12 августа, 1610
Как и ожидалось, у меня все идет по плану. Мать Изабелла по-прежнему покорна — пока. Большую часть времени проводит в молитвах, неприметная в своем разбредшемся стаде. Доступ к Клемент ограничен, ибо даже мне не всегда удается подпаивать девчонку, и ее бредовое состояние ухудшается с каждым днем.
Я же между тем нагоняю на свою ученицу страхи некоторыми познаниями и чушью, почерпнутыми мной из разных книг, как священных, так и нечестивых. Под видом успокоения ее страхов я мастерски подпитываю их всякими небылицами и выдумками. Наш мир полон ужасов: сожжения, отравления, колдовство и злые чары — так это зовется, и отец Коломбэн это знает, и он отлично умеет воплотить все эти ужасы наяву. Жизнь, полная разнообразия, не может не послужить отличным подспорьем для такого рода обманов; в конце-то концов разве не познакомился я на одном из вечеров у мадам де Севинье с Жаном Бодэном, знаменитым законником, хоть и был изрядно утомлен его пространными рассуждениями. Остальное я заимствовал из великих придумок истории. Из Эсхила, Плутарха, из Библии… Клемент и сама не подозревает, что демонические имена, которые она выкликает в своем бреду, по большей части не что иное, как забытые имена Бога, обретшие новую жизнь в виде богохульств в ее истерзанном сознании.
Моя ученица много дней почти не спит. Глаза запали, покраснели. Рот бледен, точно шрам. Порой я вижу, как она следит за мной, думая, что я не замечаю. Интересно, подозревает ли она. В любом случае, вмешиваться поздно. Одной порции ипомены, получаемой Клемент, было бы достаточно, чтоб подавить зреющий бунт моей ученицы, но я прибегну к этому лишь в случае крайней необходимости. Пусть бунт внезапно обрушится на Арно. Положит конец его надеждам. Как неизбежность.
По иронии судьбы моя ученица единственное для себя утешение и отраду видит теперь в предстоящем воскресенье, с нетерпеньем ожидая Праздника в честь Пресвятой Девы. Теперь, когда наш монастырь утратил еретическое название Мари-де-ля-Мер, мы можем рассчитывать в нашем плачевном состоянии на благоволение Богоматери. По крайней мере, Изабелла так думает; и молится с удвоенным рвением. Я меж тем занят нашей духовной защитой, готовлю множество латинских заклинаний и обеспечиваю ладан в огромных количествах. Чтоб никаким дьявольским силам не проникнуть в наш монастырь в сей священный день.
Жюльетта явилась ко мне в мое жилище ранним утром. Я подозревал, что она может прийти, и был готов. Приподнял голову от скопища книг, встретился с ней взглядом. Она казалась такой надменной в свежем крахмальном льняном плате, снаружи ни единого локона, чтобы смягчить абрис бледного, застывшего лица. Это по поводу Перетты, устало сказал я себе; мне надо соблюдать осторожность.
