— И где ваша лояльность, милейший Платон Маркович, по отношению к собрату по профессии-с?
— Где-где… В суде, милейший Марат Адольфович. А вы думали где?
— Я… а-а-а… так и думал-с, Платон Маркович. Там и встретимся.
— Так к деньгам, полагаете?
— А то-с!!! К золотому дождю-с!!!
— Даная вы наша.
— А вы-то, Платон Маркович? Ха! Так что там, вы говорите, насчет развернутого плана защиты-с? Ась? Можно даже без голубой каемочки.
— По обстоятельствам, любезнейший Марат Адольфович. В первый раз, что ли? И от вас жду… ммм… Как это вы сказали? Слово такое? «Ло-яль-нос-ти»?
— Ну вы и задрыга, Платон-с Маркович!
— Вам того же, Марат Адольфович!
— Мерси-с! А почему бы нам вместе не состряпать сценарий, Платон Маркович? Или парочку, на всякий пожарный?
— А и правда что, Марат Адольфович!
— Так пополам-с? Прибыль-то?
— Ммм… Мое дело правое, Марат Адольфович…
— Так пополам-с?
— А и черт с вами! Пополам!
* * *
Беготня. Беготня. Беготня как способ существования. Хомо бегающий. Бегущий. Оказывается, и такое бывает на белом свете. Беги, малыш, беги. Никита летел обезумевшим спринтером. Несся аж сквозь стены, не замечая преград на пути. Пролетал сквозь них, словно раскаленная, злобная, яростная — бездумная и смертоносная — альфа-частица после атомного взрыва. Так ему мнилось. Бежать! Лететь! Как можно дальше. Весь мир против. Адский морок. И любимая в объятиях богатого старика-отца. Что за дела? Какое нынче тысячелетие на дворе? Что за роковые жернова? Что за непогода в космосе? Кто там портачит? Глючит, глючит что-то небесный комп, поизносился, маленький. Разве в наше время так бывает, чтобы любимая?.. Ах черт, просто зациклило на том, что она любимая. Все время забывается, что… Что все кончилось, сердечный вентиль закручен до упора, и ни капли любви не просачивается вовне. Сухо, сухо в душе, и неплодна стала душа, как пустыня.
…Сколько можно бегать-то? Беги, чтобы тебя поймали, высветилась в голове у Никитушки подходящая цитата.
Вот именно, не просто беги, чтобы в сумасшедшем движении остудить страшное оскорбление, довести его до излета и втоптать еще горячее, жгучий красный уголек, в сыру землю-мать, не просто беги, разрешая свои эмоциональные проблемы, а — так вас всех! — убегай, улепетывай, удирай! Потому что следом взялись бежать два крепостных мордоворота Лилии свет Тиграновны. Что им надо-то? Вряд ли спеть по нотам славу, увенчать лаврами и наградить мешком зеленых президентов. Злые какие морды. Ах, ты ж!.. Погоня в горячей крови. Что им надо-то, в самом деле?!!
Мордовороты немного задержались у вертушки — у стеклянной мельницы на выходе из клуба, так как одновременно ткнулись в противоположные стеклянные крылья и не сразу сообразили, что держат друг друга, в бессилии наблюдая сквозь несокрушимое стекло, как улепетывает барская добыча. Но прихрамывает, однако, добыча. Добыче невыносимо жмут узконосые лаковые туфли, да и подошва тонковата бегать по неровному, в острых камушках, асфальту. И кто это придумал в асфальт камушки добавлять? Человеконенавистник, не иначе. Все ноженьки собьешь, изранишь. Это вам, господа, не зеркальный паркет клуба «Орфеум», где сверкают, скользят, изящно переминаются и мелодично расшаркиваются перед атласными лодочками на шпилечках такие вот аристократически субтильные долгоносые баретки. Это вам не зеркальный паркет, господа, это гораздо хуже.
Наказание, пытка, а не шузы! И Никита сбросил на бегу этот кошмар и спрыгнул на несколько более ровную, укатанную, хотя и трещиноватую, проезжую часть. Лаковое наказание полетело в разные стороны, и вечно пьяненькое существо с невеликим мешком пустых бутылок, в драненькой тельняшке под помоечного вида бушлатиком, почти уверовав в чудеса и в благость Божьего промысла, нацелилось подобрать такую ниспосланную красоту. За которую магазинная Лизавета выдала бы пару серьезных пузырей, уж точно.
Но не тут-то было. Не сбылись упования убогого, еж т-твою, как всегда! Злые вороги налетели, изругали, побили бутылки коленками своими, совсем бесчувственными коленками, должно быть, и отобрали сверкающие ботинки у нищего человека. «Две тыщи баксов! — завопил один. — У тебя не треснет, чучело?!!» Это, стало быть, нищий больной человек чучело. И попрыгали в черный «Мерседес» — одно слово, вороги. И полете-е-ели, как на акуле-каракуле.
А того малахольного, кто ботинки скинул (стибрил, ясен пень, а иначе чего бы скидывать стал, улепетывая так, что галстук вился аж далеко за спиной вороватым и подлым пиратским вымпелом?), того, кто скинул, вороги, обидчики нищего больного человека, нагнали в эйн секунд. Где ж ему против «Мерседеса»-то на своих двоих босых? Нагнали, скрутили, наподдавали и головой вперед пихнули на заднее сиденье. А ты не воруй! Зелень подкильная! Червь гальюнный! Чтоб тебе мозги меридианом вышибло! Ты воруешь, а из-за тебя страдают нищие больные боцмана, хотя и бывшие. Тля сухопутная! Камбала, мачтой тр-р-раханная!! Во-о-оррр!!!
Но спившегося в дудку боцмана никто из заинтересованных лиц не слышал, и только серо-полосатый гулящий кот, приняв боцманово раскатистое рычание за нешуточную собачью угрозу, присел на четыре лапы, встопорщил усы, прижал уши, проверил боевую готовность когтей и повел диким зеленым глазом. Но, не обнаружив в непосредственной близости негодяйствующих собак, расслабился, махнул пыльным пушистым хвостом, внимательно глянул вслед убегающему черному и плоскому, что твой лаковый штиблет, «Мерседесу», рассудил на основании каких-то своих кошачьих премудрых расчетов, что все обойдется, и пошел себе не торопясь, вольной походочкой, по своим подвально-чердачным делишкам, презрев рыкающего попусту пьяного, дурно пахнущего хама.
Еще несколько секунд промедли кот, и был бы он потоптан, попав под ноги Олега Михайловича, который с разбегу впрыгнул в свой инопланетного вида гигантский джип, блистающий светлыми фарами и зеркальным серебром, убийственным, согласно авторитетным источникам, для всяческой нечисти. Джип взял с места в карьер, поднял воздушную штормовую волну, чуть вконец не угробил бывшего боцмана и полетел на всех парусах вслед за «Мерседесом», будто сторожевой клипер за галошей контрабандистов-любителей.
— Авр-р-рал! — зарычал вслед Олегову джипу восхищенный боцман. — Свистать всех!.. Др-р-рожи, кошелка! — прибавил он голосу, чтоб «Мерседес» услышал. — На абордаж! Бер-р-рем бабу! Сама ложись, стерррва! — орал боцман. Вероятно, бредил, алкаш. Он с чувством грохнул звенящий стеклом мешок об асфальт, вытряс и широко распинал осколки, потоптал их и, устав от тяжких трудов, угомонился и побрел браконьерить на чужой участок, за новыми бутылками, авось не отловят конкуренты и не начистят рынду.
А «Мерседес» уходил куда-то за Нарвские ворота, в заводской район и дальше, меж приземистыми домами, которые давно уже готовились под снос, но оказались живучи и нерушимы, как термитники. «Мерседес» уходил все дальше и дальше и, наконец, на одном из отравленных и вытоптанных пустырей, за мусорным кострищем, меж кое-как слепленными блоками брошенного лет двадцать назад недостроя, поросшего чахлой дрянью, затормозил, норовисто взбрыкнув на ухабе задними колесами. Из «Мерседеса» на жухлую сорную траву был выброшен Никитушка в одних паутинных французских трусах на хлипкой резинке — чтобы дамам легче рвать при случае, а на руке у него висело веригой непостижимое трехциферблатное время, в спешке и в слепящем азарте забытое убийцами.
Убийцами, потому что в руке у одного мордоворота была резиновая дубинка, а у другого — штука вполне демократичная под названием монтировка. Мордовороты ухмылялись и зверски клацали зубной металлопластикой. И перед тем, как Никитушку уходить, решили объяснить ему, за что, собственно.
— А за то тебя учат, пацан, что обращения не знаешь. Ты кого кинуть вздумал, шустрик? Лилию Тиграновну? Тебе честь оказали, обули-одели, обласкали, а ты соскочить решил, крошка? С барахлом на тридцать пять тонн баксов? Такой крутой? Щас крутизну-то размажем!
Никита, помятый, растоптанный, перепачканный в глине, с налившимся под глазом фингалом, понимал прекрасно, что никуда он не убежит во французских трусах, и лишь сжался, зажмурился и рефлекторно прикрыл лицо левой рукой с часами, когда на него замахнулись резиновой дубинкой.
— Эй-эй, братан! Сашок! — с тревогой заорал вдруг мордоворот с монтировкой. — Ты погоди! Часики-то… У него часики-то… За пятнадцать штук. Расколотишь, не расплатимся. Придержи дубину-то, успеем. А ты, хмырь, снимай обнову, быстро. И сюда давай.
Никита взялся за крокодиловый ремешок часов и завозился с пряжечкой, растягивая минуту, последнюю минуту жизни, перед тем как утонуть в океане боли и безнадежности.
— Торопись, ты, мудила, — понукал Сашок с дубинкой, так не терпелось ему пустить в ход свое оружие. — Торопись, а то сейчас как попинаю, так сразу ускоришься. Давай сюда часы, ну! Быстро, сказано тебе!
