Айова славится самой плодородной почвой, самым низким уровнем неграмотности, самым высоким процентом коренного белого населения и владельцев автомобилей и самыми нравственными и передовыми городами во всех Соединенных Штатах, а Наутилус — самый айовийский город в Айове. Из каждых трех горожан старше шестидесяти лет один может похвастаться, что провел зиму в Калифорнии, в том числе — пасаденский чемпион по набрасыванию подков на колышки и женщина, преподнесшая мисс Мери Пикфорд индейку, которой королева кино наслаждалась за рождественской трапезой в 1912 году.
Для Наутилуса характерны большие дома с густым газоном перед ними, а также поразительное количество гаражей и высоких церковных шпилей. Тучные поля подступают к самой черте города, и немногочисленные фабрики, несчетные железнодорожные пути, убогие домики рабочих расположены чуть ли не среди кукурузы. Производит Наутилус стальные ветряки, сельскохозяйственные орудия (включая знаменитый раскидыватель навоза «Маргаритка»), а из хлебных продуктов — «Маисовый порошок», излюбленный завтрак айовийца. Город выделывает еще кирпич, ведет оптовую торговлю бакалеей и дает приют главному штабу Кооперативного страхового общества Кукурузной зоны.
Одним из самых мелких, но и самых старых промышленных предприятий является Магфордский христианский колледж, насчитывающий двести семнадцать студентов и шестнадцать преподавателей, из коих одиннадцать — священники Христовой церкви. Небезызвестный доктор Том Биссекс состоит здесь тренером по футболу, санитарным директором и профессором гигиены, химии, физики, а также французского и немецкого языков. Отделения стенографии и фортепиано славятся далеко за пределами Наутилуса, и однажды — правда, это произошло уже несколько лет тому назад, — Магфорд побил бейсбольную команду Гриннел-колледжа со счетом одиннадцать — пять. Магфорд-колледж ни разу не запятнал своей чести дрязгами из-за преподавания биологии дарвиновского толка — в колледже еще и не думали вводить в программу какую бы то ни было биологию.
Мартин оставил Леору в Симз-Хаусе, старомодной, второй гостинице Наутилуса, а сам пошел представляться доктору Пиккербо, директору Отдела Народного Здравоохранения.
Отдел помещался в переулке в полуподвальном этаже большого серого каменного гриба — Сити-холла[50]. Когда Мартин вошел в унылую приемную, его с почетом приняли стенографистка и две медицинских сестры. В их щебетанье — «Хорошо доехали, доктор? Доктор Пиккербо не надеялся увидеть вас раньше завтрашнего дня, доктор. Миссис Эроусмит с вами, доктор?» — бомбой влетел Пиккербо и разразился приветствиями.
Доктору Альмусу Пиккербо было сорок восемь лет. Он кончил Магфорд-колледж и медицинский факультет в Вассау. Внешностью доктор несколько напоминал президента Теодора Рузвельта — та же крепкая фигура, те же усы щетиной — и нарочно подчеркивал это сходство. Он не знал, что значит просто разговаривать: он или ворковал, или держал речь.
Он встретил Мартина четырехкратным «отлично!», прозвучавшим как хоровое приветствие целого колледжа; затем через весь отдел провел его в свой личный кабинет, угостил сигарой и пробил плотину спокойного мужского молчания:
— Доктор, я счастлив, что буду иметь сотрудником такого человека, как вы, с научными наклонностями. Это не значит, однако, что сам я считаю себя совершенно их лишенным. Напротив, я взял себе за правило время от времени заниматься, между прочим, и научными исследованиями, без некоторой доли которых даже самый пламенный крестовый поход за здоровый быт вряд ли увенчается успехом.
Это звучало как вступление к длинной лекции. Мартин поудобней уселся, в кресло. Он сомневался, прилично ли будет закурить сигару, но решил, что она ему поможет казаться более заинтересованным.
— Но это у меня, я полагаю, вопрос темперамента. Я часто надеялся, хоть мне и чуждо стремление к самовозвеличиванию, что высшие силы, быть может, назначили мне в удел стать одновременно Рузвельтом и Лонгфелло великого и неизменно ширящегося всемирного движения в пользу охраны народного здоровья не слаба ли ваша сигара, доктор? или, пожалуй, лучше было бы сказать не Лонгфелло, а Киплингом народного здоровья, потому что, несмотря на целый ряд прекрасных строф и на моральную возвышенность нашего Кембриджского Мудреца, в его поэзии нет того размаха и той силы, что у Киплинга.
Полагаю, вы согласны со мною или согласитесь, когда вам представится случай увидеть плоды нашей работы в городе и успех, с которым мы торгуем идеей «Улучшай Здоровье», что ни в чем так не нуждается мир, как в истинно вдохновенном, отважном вожде, который, как башня, возносится над толпой, — так сказать, в Билли Санди нашего движения, в человеке, который умел бы надлежащим образом использовать сенсацию и расшевеливать людей в их косности. Газеты — и я могу только сказать, что они мне льстят, сравнивая меня с Билли Санди, величайшим евангелистом и христианским проповедником, — газеты утверждают иногда, будто я слишком гонюсь за сенсацией. Ха! Если б только они понимали, что вся беда в том, что я недостаточно гонюсь за сенсацией! Все же я стараюсь, стараюсь, и… Посмотрите! Вот плакат. Он написан моею дочерью Орхидеей, а стихи — мое собственное скромное произведение, и смею вас уверить, их цитируют везде и всюду:
К здоровью путь отнюдь не гладкий,К здоровью не придешь украдкой,О гигиене, милый друг,Кричи ты громко, как петух.
А вот еще плакат — менее значительный; здесь нет стремления подняться до широких абстрактных обобщений, но вас поразит, до чего такая вещь действует на беспечных матерей, которые, конечно, вовсе не пренебрегают намеренно здоровьем своих малюток, однако их нужно наставлять, а иногда и подстегнуть, и когда они видят такой плакат, он заставляет их призадуматься:
Кипяти рожок молочный — или — правда сущая!Покупай билет для дочки в царствие грядущее.
Некоторые мои вещицы — а я их слагаю в пять минут, не больше — получили высокую оценку. Как-нибудь, когда у вас выдастся свободный часок, просмотрите этот альбом вырезок, просто чтобы видеть, доктор, чего можно достичь, если вести движение современными и научными методами. Это вот о противоалкогольном митинге, который я провел в Де-Мойне. Зал был битком набит, и я владел им: все до одного вскочили на ноги, когда я доказал с цифрами в руках, что девяносто три процента всех случаев сумасшествия имеют своей причиной пьянство! Или вот еще, — правда, это не имеет прямого отношения к охране здоровья, но зато показывает, какие вам здесь открываются широкие возможности включиться в любое движение, имеющее целью благо общества.
Он извлек новую газетную вырезку. Над карикатурой исполненной карандашом и пером, — громадная усатая голова на крохотном тельце, — красовался заголовок:
ДОК ПИККЕРБО — ЗНАМЕНОСЕЦ ОКРУГА ЭВАНДЖЕЛИН — ВОЗГЛАВЛЯЕТ БОЛЬШУЮ ДЕМОНСТРАЦИЮ ПОД ЛОЗУНГОМ «ХОДИТЕ В ЦЕРКОВЬ»
Пиккербо смотрел и предавался воспоминаниям:
— Прелестный был митинг! Мы подняли посещаемость церкви по округу на семнадцать процентов! Ах, доктор, вы учились в Уиннемаке и проходили стаж в Зените, не так ли? В таком случае вас должно заинтересовать вот это. Вырезка из зенитского «Адвокейт-Таймс», стихи Чама Фринка, который — вы, я думаю, согласитесь со мной! — стоит в одном ряду с Эдди Гестом и Уотом Мейсоном — нашими величайшими поэтами и, несомненно, популярнейшими, откуда явствует, что американская публика отнюдь не страдает недостатком литературного вкуса. Милый старый Чам! Я приехал тогда в Зенит делать доклад на всеамериканском съезде Конгрегациональных воскресных школ — я и сам, видите ли, конгрегационалист[51] — на тему «Здоровье — наш моральный долг». И вот Чам написал обо мне эти стихи:
Привет от Зенита, привет стократ,О Альмус, о Пиккербо, друг и брат!Двужильный боец,Врач и певец,
Он льва благородней, смелей кугуара,Стоит за здоровье скалой Гибралтара.Он фактами, цифрами, рифмами бьет,Маленький, удаленький щу-у-кин кот!
Многоречивый доктор Пиккербо вдруг застыдился.
— Может быть, нескромно с моей стороны показывать это всем и каждому. Но когда я читаю стихи, отмеченные такой оригинальностью, таким поэтическим взлетом, когда я вижу такой подлинный карманный шедевр, я убеждаюсь, что я — вовсе не поэт, как ни сильно способствуют мои вирши Делу Здравоохранения. Пусть мои духовные детища учат гигиене и вносят свою лепту в спасение тысяч драгоценных жизней, но они — не литература, если их сопоставить со стихами Чама Фринка. Нет, я, конечно, не более как скромный ученый на посту чиновника.
