с густой копной пшеничных волос и ростом метр восемьдесят два, а благодаря какому-то оптическому эффекту рядом с моим изображением в зеркале появляется длинноногая блондинка, так не напоминающая мне известных. Если понадобится, приходите, только пораньше утром, я вам открою.
В моем ведении карусель, колесо обозрения, пневматический тир, огромные дубовые шахматы, из которых систематически крадут ладью. И еще конюшня. Это — небольшая комнатка, смежная с моим кабинетом. Там живут два шотландских пони. Говорят, что пони редко доживают до двадцати лет, но моим, по-моему, не меньше шестидесяти. Почему-то я их стесняюсь. Эти тихие интеллигентные лошади-травести; иногда мне кажется, что они все понимают и молчат по каким-то им одним известным причинам. С девяти до пяти, позванивая колокольчиками, они неторопливо бегают по парку — катают детей. Глядя на них, я всегда думаю: почему какие-то тунеядцы-обезьяны превратились в людей, а эти тихие трудяги-пони, практически задаром работающие всю жизнь, —нет? Если бы это случилось, то, наверное, мои пони играли бы где-нибудь в Шотландии на виолончелях.
В нашем парке тихо и немноголюдно. Прошлой весной гигантским королем из уже упомянутых дубовых шахмат какому-то гражданину проломили голову (якобы за то, что он сделал ошибку в ферзевом гамбите), и король фигурировал на следствии в качестве вещественного доказательства. Но такое случается редко. Лето прошло спокойно. Наступила осень — мое любимое время года, когда карусели заносит желтыми и красными листьями, когда качели поскрипывают на ветру, а пони в конюшне тихо мечтают о чем-то своем, лошадином, заветном.
В конце ноября директор собрал наш коллектив по поводу ежегодного праздника «Русская зима».
— Что будем делать? — спросил директор.
— Как всегда. Блины, — сказала буфетчица.
— С чем блины? — спросил директор.
— По традиции. С портвейном.
— М-да, — сказал директор, — где наша удаль? Если приедет высокий гость, который никогда не видел нашей зимы, что он почувствует? Он почувствует удаль?
Мы молчали. В нашем маленьком парке не хватало средств для ремонта каруселей. Качели не красили лет двадцать. Утки в тире падали еще до выстрела. Каждый год урезалось количество овса для пони. Чтобы заменить в дубовых шахматах украденную ладью, я систематически платил плотнику из своего кармана. Максимум что мы могли, это блины со сметаной, которую из кефира и цинковых белил готовила наша буфетчица. На большую удаль у нас просто не было средств.
— Нужно что-то исконное, — сказал директор. — Нужно катание на тройках с бубенцами.
— Бубенцы будут, — сказал бухгалтер.
— У нас есть кони? — глядя на меня в упор спросил директор.
— У нас есть пони, — сказал я.
— Сдюжат? — спросил директор.
— Пони пожилые и инфантильные, — объяснил я, — в них нет удали, скорее, наоборот. На первом же километре им станет плохо.
— Все свободны, а вы останьтесь, — сказал директор.
Я остался. Он говорил о патриотизме, о демократии, о каком-то Федоре Степановиче из главка, о неуклонном росте поголовья скаковых лошадей. Потом он сказал, чтобы я пошел и подумал.
Прошел месяц. Мы готовились к празднику: заливали водой горки, расчищали дорожки, подкрашивали стенды и транспаранты.
Как-то утром меня снова вызвал к себе директор. Он был возбужден, как юноша жених перед первой брачной ночью, он барабанил пальцами по совершенно чистому, без единой бумажки столу.
— Они едут! Завтра будут у нас! — сказал он радостно. — Запрягайте!
— Кого запрягать? — спросил я.
— Кого хотите, того и запрягайте! Мы их так прокатим, что они запомнят на всю жизнь! Идите и запрягайте!
Я ушел. Я заглянул в павильон кривых зеркал и дольше обычного стоял у замечательного своего зеркала.
Утром следующего дня ровно в одиннадцать часов к домику дирекции парка, звеня бубенцами, подкатила тройка. Она лихо тащила свежесколоченные сани, покрытые зеленой скатертью. Коренным шел наш слесарь-водопроводчик Николай, мужчина тридцати семи лет в тулупе и в валенках, с непокрытой головой. Первой пристяжной была Анна Михайловна, еще не старая женщина с филологическим образованием, работавшая у нас методистом по культмассовой работе. Она то и дело поправляла вязаную шапочку и очки. Вторым пристяжным в своем югославском пальто реглан, в полуботинках и в ушанке шел я. Через пару минут появился директор. С ним были два гостя. Гости были маленькие, чистенькие, раскосенькие; если один из них встал бы на голову другому, они навряд ли дотянули бы до нашего директора.
Увидев тройку, директор как ни в чем не бывало подошел к коренному, потрепал его по шее, пощекотал за ухом, достал из кармана кусок сахару и засунул его Николаю в рот.
— Садитесь, товарищи, — очень гостеприимным жестом пригласил директор.
Иностранцы переглянулись, забрались в сани, а директор прилег у них в ногах.
— Пошла, залё-отная! — громко, протяжно, всеми легкими налегая на «ё», крикнул он.
Коренник Николай заржал, и мы рванули.
Должно быть, это был красивый бег. Мы шли каким-то неизвестно-новым аллюром. Пристяжная Анна Михайловна семенила, явно не поспевая за коренным Николаем, который шел великолепно, ровно, гордо вытянув вперед голову и шею. Если вам когда-нибудь доведется бежать пристяжным справа, советую не сильно забирать в сторону, чтобы не сбить ход, старайтесь держаться поближе к коренному, но и не очень жмитесь к нему, а то затопчет. Первые двести метров мы прошли благополучно. Директор пел «Эх, мчится тройка почтовая», сентиментальная Анна Михайловна тихонько подпевала. Я размышлял о жизни, о том, что уже не выбираешь, где и кем бежать, и не задумываешься, стоит ли бежать вообще. Самое удивительное, думал я, что. ко всему привыкаешь и в этом диком положении пристяжного уже начинаешь находить даже какие-то приятные ощущения, а, побегав так пару дней, месяцев или лет, наверно, совсем привыкнешь и не будешь уже чувствовать ничего.
В конце первого километра коренной Николай стал довольно часто вынимать из тулупа бутылку портвейна и прикладываться. После здоровенного глотка он радостно ржал и резко ускорял ход. Это выматывало. Анна Михайловна уже не пела, она бежала теперь молча и лишь изредка восклицала, как бы звала: «Второе дыхание, приди, приди…» Вдруг Николай резко рванул влево и, увлекая всех за собой, понесся сумасшедшим галопом. Он остановился у гастронома, сам быстренько распрягся, сказал седокам: «Одну минутку, товарищи!», исчез, но скоро явился с оттопыренным тулупом, впрягся, заржал, и мы понеслись дальше. Вторую бутылку он выпил в два приема и стал резко сдавать. Некоторое время он еще шел, с трудом волоча ноги, потом, обращаясь к Анне Михайловне, которую последнюю сотню метров мы тащили на руках, сказал: «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли, Анна Михайловна?» — и встал. Вернее, лег. Наш директор между тем страстно рассказывал гостям, что катание на тройках-это
