печальной истории нашего племени. Как же красив был Ракуша в те минуты, часы! Хитин его панциря еще не затвердел, и, зачарованный, я любовался легкостью и грациозностью, с которой мой любимец в ритме поэмы — как-то гекзаметрически — двигался по дну.
Всем нам предстояло стать советниками, регулярно записывать свою речь, делать сообщения на различные темы, чтобы потом, специально обработанные, они звучали для бесчисленных рыбок, что разноцветными стайками проносились иногда над нами.
Найдется ли говорящее существо, не мечтающее стать советником? В наших же сердцах это слово возбуждало особый трепет, точно на нем сошлись все надежды.
Помню то утро, прозрачность воды (ее только что поменяли), до дна пронизанной солнечным светом, — позже я узнал, что это был свет специальных ламп, легко справлявшихся с глубиной. Песок, наши камни, коралл, кирпич — все было залито нежным живым сиянием, сливавшимся с моей безотчетной радостью.
Сверху опустились два изящных зонда с серебристыми кольцами на концах. Трансляционное устройство, дав немного музыки, пожелало нам здоровья, хорошего дня и отчетливой речи. Голос самки, по всей вероятности, столь же прелестной, как и ее голос, пригласил Старика и Ракушу на брифинг и аудиенцию. Начались поспешные сборы, оба волновались, Ракуша торопливо чистил песочком панцирь, желая предстать во всей красе. Старика не заботил его внешний вид, задрипанность, так и не стертые следы ящичного помета, мне же очень хотелось, чтобы и он был в порядке, — ведь они представляли нас, — и мне было вовсе не безразлично, какое там, наверху, они произведут впечатление. Когда Ракуша попытался было пройтись песочком по панцирю Старика, тот, ни слова не говоря, тяпнул его по морде; слава богу, у зондов не было глаз, а посетителей впускали позже. Конечно, Ракуша промолчал, я — тем более: рачьи законы не позволяли младшим усомниться в совершенстве старших. Старик недоверчиво косился на безобидное, сразу очень понравившееся мне кольцо, что-то бормотал и доедал поспешно, набив, как всегда, полную пасть. Дурак, ведь самка сказала, что после брифинга и аудиенции будет обед, я не сомневался — шикарный, и что-нибудь вкусное непременно перепадет мне. Потом мы стали его подсаживать. Надо было легонько ухватиться за кольцо, Старик этого почему-то не понимал, полагая, видно, что кольцо ухватит его само, нещадно крыл кольцо, заодно нас и судьбу какими-то неизвестными мне словами, от которых Ракушу буквально трясло. Пособляя Старику, Ракуша поспешно умолял его не говорить ничего подобного там, никогда, ни в коем случае, на что Старик отвечал, что будет говорить только это, ибо только это в состоянии усвоить безмозглые рыбки и только это из всего рачьего языка выдержало проверку временем. Он все же уцепился за кольцо, Ракуша ловко проделал то же самое, и зонды стали медленно подниматься. Задрав голову, зачарованный фантастическим зрелищем, я глядел на счастливцев, пока они не скрылись из виду.
Нет нужды объяснять, как я переживал за них, как гордился за Ракушу, златоуста и красавца, достоинства которого невозможно не оценить, как заклинал Старикана проникнуться ответственностью, помалкивать, лишь отвечать на вопросы, не хватать раньше других еду и, если сделают замечание, не бить сразу в морду. То и дело я поглядывал вверх, ожидая их возвращения, торопя время, понимая, что так быстро они не вернутся, и все равно торопя.
Их спустили под вечер, когда замечательные лампы поубавили мощи, и в спектре их света появились красновато-золотистые тона летнего заката. Еще издали я заметил два шарика порядочного размера — участники брифинга, аудиенции и обеда держали их в ножках. Подарки! И вот Ракуша уже выбрался из кольца. Старик умудрился просунуть в кольцо голову; распухшая от брифинга, она не вылезала, все трое извелись; дотаскивал Ракуша один — я распаковывал шары, где оказалось столько вкуснятины, что я напрочь забыл все вопросы, меня распиравшие. Понятно, я жутко тогда объелся, Ракуша научил меня, как облегчиться с помощью клешни, потом, облегченного, отволок под камень, и поговорить с ним я смог только утром. Старик проснулся в дурном расположении духа, нещадно кого-то крыл, точно не успев доделать дело во сне, но в наш разговор не встревал, лишь, слыша очередной ответ Ракуши, громко, с протяжным звуком вдогонку плевал, иногда на себя.
— Кто там, наверху? — вот был мой первый вопрос.
— Ученые, — отвечал мой идол, испытывая к звукам этого слова беспредельный пиетет.
— Ученые раки?
Почему-то я не сомневался, что наверху родня. Ракуша поглядел на меня строго, очень строго.
— Учеными бывают не только раки.
— Но у них есть панцирь, усы? Сколько у них ножек? На каком языке они говорят?
Видно, я был слишком настырен. Он взял с меня слово, что я больше никогда не буду об этом спрашивать. По серьезности, с которой он это сказал, по чужеватости голоса я понял: его предупредили, это тайна, он не должен ее разглашать, может быть, самую важную из всех здешних тайн, и я прикусил язык. Выдержав паузу, необходимую для полного усвоения его слов, он улыбнулся и стал говорить про единство всех говорящих и сознающих существ, про их долг перед неговорящими и несознающими, про замечательный обед, которым их угостили, помянул Старика — тот пытался кое-что утащить с обеда, хотя шары с лакомствами были им уже вручены; слава богу, никто его выходки не заметил. Я поинтересовался, как они вообще нашли нашего братца. Ракуша ответил уклончиво: нет, кажется, все в порядке, он благоразумно помалкивал, поругивался иногда, но достаточно тихо, как бы вслух размышляя, только на брифинге чересчур громко рыгнул, но таким вещам разумные существа давно не придают особого значения. Большего Ракуша не знал, во время аудиенции с каждым из них беседовали по отдельности.
На следующее утро, в тот же час, что и накануне, прибыл зонд, на этот раз один. Старик с пустым шаром из-под вчерашних подарков стал забираться в кольцо, энергично показывая нам, чтобы помогли. Ракуша бросился помогать, но пребывал в некоторой растерянности, все поглядывая, не спускается ли лифт второй. Старик зацепился и теперь висел, растопырившись и задумчиво глядя поверх наших голов. Зонд, однако, не двигался. Старик не слезал. Тогда голос прекрасной самки объяснил, что зонд прибыл за другим. Старик не слышал. Самка, выждав немного, попросила уступить место. Обождав еще, серебристое кольцо, выглядевшее бесхарактерным, разомкнулось, и упрямец упал на дно. Все случилось очень быстро, Старик лежал ничком, не шевелясь, мы бросились к нему, я орал, Ракуша пытался перевернуть пострадавшего на спину, грозясь попутно сегодня же подать протест. Тут Старик приподнялся и выпустил пространную тираду, состоявшую сплошь из слов,
