выдержавших проверку временем. Ракуша заткнул мне уши, а когда Старик закончил, поспешил к кольцу, легко за него уцепился, и сказочный лифт пошел наверх.
Пока он отсутствовал, Старик молчал. Похоже, он вообще не умел общаться с детьми и никогда (только сейчас я это заметил) ко мне не обращался. Вероятно, он считал себя важнее ребенка, и я немного жалел, что вместе с нами оказался он, а не кто-нибудь поумнее и посимпатичнее.
Ракуша вернулся вечером, снова с шаром вкуснятины, правда, объемом поменьше. Он был весел, как всегда, приветлив и немножко утомлен. После ужина (мы ели вдвоем, Старик, прихватив хорошую половину пайка, — у своих камней) Ракуша пошел к нему. Я слышал не все, хотя напрягал слух, играя, даже подполз к ним совсем близко. Старик «не показался». Нет, явных претензий к нему не было, наоборот, его нашли довольно оригинальным, и выходку за обедом, конечно, никто не вспомнил, но решения о зачислении его в советники не последовало, возможно, к этому вопросу вернутся позднее. Все, насколько я расслышал, упиралось в его недостаточный КУКР — коэффициент умственного и культурного развития, а также в языковые аномалии. Что это за «аномалии», я не знал, не иначе, Старик выполнил свое обещание и на аудиенции поговорил вволю. Но я ошибался — дело было в акценте. Увы, второй кандидат в советники действительно говорил с сильнейшим акцентом и странной интонацией, речь его смахивала на птичье граянье; слушая его, я оглядывался по сторонам, почему-то не желая, чтобы посторонний (никто в нашем углу не появлялся) услыхал эти модуляции.
Узнав об отказе, Старик не выразил обиды или недоумения, КУКР (с какой деликатностью коснулся Ракуша этого вопроса!) пропустил мимо ушей, но с поспешностью дожрал все, что оставалось от пайка. А Ракуша погладил меня и сказал:
— Нужно учиться, со временем ты тоже обязательно будешь советником, в тебе нуждаются, будет обсуждаться вопрос, не ввести ли специально для тебя должность советника по делам икринок и мальков.
Еще он сказал, что по вечерам будет со мной заниматься. Я обрадовался, только попросил начать занятия с вечера завтрашнего.
И потекли дни. Лампы дарили нам восходы и закаты, ночью струили лунный свет, напевный и тревожный. В положенное время Ракуша отбывал на службу. Я убирал жилище, искал корм (паек почти целиком поглощал Старик) и повторял то, что узнал накануне, — мой учитель беседовал со мной до лунного света, превращая даже наши игры в камушки или песчинки в учение. Возможно, он рассказывал мне то же самое и теми же словами, что рассказывал там, наверху, где его речи записывались специальными приборами и по нескольку раз в день транслировались для рыбок. Он объяснил мне: жажда познания и самоусовершенствования — лучшие качества живых существ. Тогда я осторожно показывал на Старика, а Ракуша отвечал, что нам не дано знать, чем он жив, что у него на душе. Я в свою очередь интересовался, как же тогда исполнять тот священный долг просвещения, если мы так мало знаем даже о живущем в соседних камнях, о его мечтах и желаниях, но Ракуша не замечал этого противоречия, призывая и меня поверить в существование вещей, которые в этом мире уже не обсуждаются. Впрочем, эту жажду — знать — я отчетливо ощущал в себе, точно от того, сколько я узнаю, пойму и запомню, напрямую зависела моя судьба, и именно это угодно выписывающему судьбу достойную.
Ракуша рассказывал о многообразии природы, ее эволюции, о речи и сознании, без которых немыслима подлинная свобода. Я опять подсовывал ему вопрос, на этот раз касательно рыбок, их свободы, представлявшейся мне, по крайней мере, очень красивой, он не слышал, призывая меня представить праисторический хаос, тьму и безмолвие, нелепых и упрямых существ, медленно ползущих к свету и знанию. Я представил, без труда обнаружив в конце процессии и себя, ползущего по крутому берегу куда-то наверх.
Он рассказывал о законах, преимущественно о законах рачьих, — их он считал наилучшими для водных позвоночных, к которым когда-то принадлежали и раки. В адаптированном, так сказать, виде законы сводились к следующему: надо честным трудом добывать корм, не хватать корм, пока не схватит старший, делиться кормом с теми, кто не способен добыть его своими силами, опекать больных и немощных, не смеяться над стариками — старость всеобщий удел, стремиться к достатку, ибо нищий лишен милости помогать другим, не предаваться унынию и скорби — вещам бесплодным, избегать зависти и ненависти — страстей самых разрушительных, не мечтать о себе — ну, не переходить в этих мечтах меры, не подпускать к душе гнева — даже гнев тайный, не говоря уж о гневном слове, тотчас меняет мир и приносит кому-то страдание, все свободное время тратить на обдумывание того, как улучшить жизнь в соответствии с этими законами, свою и общую, а также на созерцание природы, совершенной ее красоты и соразмерности; речь, разум — вовсе не наказания за грех, как полагали некоторые мудрецы, в том числе и среди раков, но счастливейший дар, явленный нам, чтобы к идеалу приблизиться.
Так говорил Ракуша. Даже адаптированный вариант он преподнес столь проникновенно, с такой спокойной верой. . Я искренне пожалел, что его речи звучат лишь в этом аквариуме, а не во всех вообще аквариумах, океанариумах, террариумах, зверинцах.
Моей памяти незачем лукавить, это нам уже ничего не даст. В некотором смысле я всегда был фаталистом — что оставалось? — и затея варганить из прошлого рай лишь потому, что прошлое это твое, ластиться к этому, пусть и единственному, но весьма наивному доказательству собственного существования, не кажется мне достойной. Как и соблазн прошлое уродовать, вымаливая компенсацию в будущем. Однако прекрасно и то, и другое, и любое третье, если это сможет вас утешить, но я хотел сказать о благоденствии, царившем тогда в сосуде. Благоденствии, конечно, не в классическом представлении моего наставника — ведь корм нам швыряли сверху, нам оставалось его сожрать, да и только, но, в конце концов, нас демонстрировали посетителям, те платили за вход, и если учесть некоторую расплывчатость рачьих законов, тем более внести поправку, то благоденствие можно признать вполне легитимным.
Увы, судить обо всем я обречен из угла, из-под камня, и речи моей от начала до конца суждено быть лишь предположением. Так вот, предполагаю, что аквариум наш был очень большой. Посетители двигались вдоль толстых стеклянных стен по специальным дорожкам, тоже движущимся, была и дорожка детская — она располагалась всего ближе к нам, я видел белые кнопки детских носов, прилипших
