После торжественной части отправились из актового зала в ординаторскую, где был накрыт стол.
– Ну кто же тебя, Юра, пить-то заставляет? Посидишь полчасика, лимонадом чокнемся, – уговаривали коллеги.
– Нет, ребята, я домой пойду, – упирался Юрий Владиславович. – Моя Алиса должна родить со дня на день.
– Так ты позвони ей, предупреди. Если что, номер ординаторской она знает. Возьмешь такси, через двадцать минут будешь дома.
– Если ты уйдешь, я обижусь. – Наташа никак не хотела его отпускать.
Юрий Владиславович махнул рукой, согласился. Он редко бывал в институте, скучал по работе, по коллегам, а тут – такое событие. Ну как же можно обидеть Наташу, с которой он проработал столько лет?
– Папочка, ты только не забывай, тебе ни глотка нельзя, ни капельки, сказала Алиса по телефону, – и не задерживайся слишком долго. Тетю Наташу поцелуй за меня.
В маленькую ординаторскую набилась толпа народу. Врачи, медсестры, санитары пили спирт, дорогой коньяк, который в изобилии дарили благодарные больные. В веселой неразберихе кто-то плеснул шампанского Юрию Владиславовичу в стакан. Он выпил залпом за Наташино здоровье и сначала ничего не почувствовал, даже не отличил от лимонада.
А потом, смеясь над чьим-то соленым анекдотом, подхватил чужую рюмку с коньяком, опрокинул в рот, быстро зажевал шоколадной конфетой с ликером. В сутолоке кто-то споткнулся, и целая мензурка чистого медицинского спирта вылилась Юрию Владиславовичу на рубашку. А потом он опять перепутал лимонад с полусладким шампанским. Ему хотелось пить, во рту пересохло.
Через несколько минут ему стало нехорошо. Заныло сердце, зашумело в ушах, бросило в жар, потом зазнобило. На лбу выступил холодный пот. В ординаторской было сильно накурено, душно, шумно. Он подумал, что надо выйти на свежий воздух, в тихий зеленый институтский сквер.
Собиралась гроза. Небо над сквером почернело. Юрий Владиславович взглянул на часы, подумал, что Алиса волнуется и, не дай бог, у нее начнутся схватки, а его не будет рядом. Надо успеть к метро до грозы. На такси жалко денег. У них сейчас так плохо с деньгами, каждый рубль на счету. А чувствует он себя вполне сносно, просто духота, воздух спертый. Лучше не возвращаться в ординаторскую, бежать домой не прощаясь.
Упали первые тяжелые капли. Юрий Владиславович направился к метро «Маяковская». Это совсем близко, дворами можно добежать за пять минут.
Он упал в тихом проходном дворе на Миусах, неподалеку от Института Бурденко. Две молодые женщины, спешившие спрятаться от грозы, остановились над ним на секунду.
– Мужчина, вам плохо?
– Да… мне плохо… – пробормотал он, хватая ртом спертый воздух.
Оглушительно ударил гром, женщины не разобрали его слов. Одна наклонилась, тронула его за плечо и поморщилась.
– Это ж надо так напиться! За версту разит! Хлынул дождь. Молния распорола черное небо над Миусами. Юрий Владиславович попытался подняться, но тело не слушалось. Не хватало воздуха. Капли дождя падали на лицо и казались раскаленными, тяжелыми, словно это была не вода, а расплавленный свинец.
Гроза кончилась, во дворе появились люди. Юрий Владиславович уже не дышал. Рубашка и брюки стали мокрыми, грязными. Но запах спирта не улетучился.
– Вот пьяни развелось! Надо бы в милицию позвонить, – сказала бабка с кошелкой, брезгливо обходя неподвижное тело.
Но она не позвонила в милицию. Она спешила в гастроном. Перед закрытием должны были «выкинуть» развесную сметану. Потом прошла молодая мамаша с ребенком.
– Дя-дя, – сказал двухлетний малыш, – дя-дя упал…
Молодая мамаша взяла ребенка на руки, обошла лужу и на грязного пьяницу даже не взглянула.
В девять вечера Алиса позвонила в Институт Бурденко. В ординаторской никто не брал трубку. Она стала набирать подряд все номера – приемного покоя, дежурной старшей сестры, заведующего отделением. Наконец выяснила, что Юрий Владиславович уехал домой, но когда именно – никто не заметил. Может, два часа назад, а может – час. Он ушел тихо, по-английски, ни с кем не простившись.
У Алисы пересохло во рту, сильно, тревожно забилось сердце. Она попыталась уговорить себя, что если он ушел из института час назад, то будет дома с минуты на минуту. А мог ведь уйти и позже. Самое разумное – подождать еще немного, а потом… Что, собственно, потом? Звонить в милицию?
Она знала, у папы с собой паспорт, постоянный пропуск в институт, записная книжка, где на первой странице записаны домашний адрес, телефон, имена ближайших родственников – дочери и бывшей жены.
У Алисы заныла поясница. Боль была несильной, тянущей и почти сразу отпустила. Алиса так нервничала, что не обратила внимания. Прошло двадцать минут. Зазвонил телефон. Она схватила трубку, не заметив второго приступа боли. Попросили какую-то Клавдию Васильевну.
– Вы не туда попали, – автоматически ответила Алиса.
Сердце стучало где-то у горла. Она заметалась по квартире, скинула тапочки, стала надевать босоножки. Невозможно просто сидеть и ждать. Она отлично знала папин маршрут, от института до «Маяковки», проходными дворами. Потом от метро до дома… А если ему стало плохо в метро? Нет, почему ему обязательно плохо? Может, он задержался, пережидая грозу? Он ведь ушел без зонтика… Гроза кончилась совсем недавно, ливень застал его по дороге, он спрятался в какой-нибудь подъезд и сейчас не спеша идет домой, дышит свежим озоновым воздухом.
Тяжелый, огромный живот мешал наклониться, застегнуть ремешки босоножек. Еще один приступ тянущей боли в пояснице заставил ее вскрикнуть. И тут опять зазвонил телефон.
– Воротынцева Алиса Юрьевна? – спросил незнакомый женский голос.
– Я слушаю…
– Воротынцев Юрий Владиславович, 1933 года рождения, вам кем приходится?
– Он мой отец…
Сильный звон в ушах не давал расслышать слова незнакомой женщины. Алиса поняла только, что надо прямо сейчас ехать в Институт Склифосовского, а больше ничего понимать не хотела.
Позже, когда прошло много дней и месяцев, она не могла вспомнить, каким образом доехала, на такси или на метро, как шла по коридорам, куда-то спускалась, поднималась, отвечала на вопросы, расписывалась на каких-то документах. В памяти образовался глухой провал. Небольшой временной отрезок, всего-то час или полтора, был пропастью, через которую всякий раз Алисина память перепрыгивала, зажмурившись, и не стоило вспоминать, ибо можно запросто сорваться в эту черную дыру.
Она очнулась, когда в нос ударил резкий запах нашатыря и чей-то чужой голос произнес вполне мирно, даже весело:
– Эй, ребята, она у нас здесь сейчас родит, чего доброго.
Алиса почувствовала наконец резкую, настойчивую боль и жутко испугалась, потому что там, где она находилась, нельзя рожать ребенка. Ни за что нельзя.
– Кому можно позвонить, чтобы за вами приехали? Где ваш муж?
– У меня нет мужа.
– А мать?
– Мама в Хельсинки на симпозиуме, – Алиса еле сдерживалась, чтобы не заорать от боли.
– Перевозку надо вызывать. Нам здесь только роженицы не хватает, – сказал кто-то.
Алису вывели в коридор, усадили на банкетку. Дрожал сизый люминесцентный свет, пахло формалином и хлоркой, боль раздирала все тело и не давала ни о чем думать. Специальная перевозка для рожениц приехала только через час. Врач и акушерка сердито обсуждали, успеют довезти или нет.
Не успели. Мальчик родился в машине. Он был крупный, крепенький, красный, как помидор. Он кричал мощным басом, отчаянно размахивал ручками и ножками. Алиса смотрела на сердитое маленькое личико, на мокрые темные волосики и не чувствовала ничего, кроме счастья. Оно было таким властным, огромным, таким ослепительным, что заполнило весь мир, и захотелось скорей позвонить папе, ведь как же так – он до сих пор ничего не знает.
Несколько долгих мгновений она почти верила, что морг Института Склифосовского, тело под простыней – это не правда, нелепый ночной кошмар, который сейчас развеется как дым и забудется навсегда.
– Как сына назовешь? – спросила нянечка в роддоме, помогая ей перелечь с каталки на койку.
– Моему папе очень нравится имя Максим, – быстро проговорила Алиса, – мы заранее решили, если будет мальчик… мой папа… папочка…
Она заплакала, вжавшись лицом в подушку.
Глава 23
– Конечно, это была не любовь. Что-то совсем другое. – Алиса смотрела куда-то мимо Денниса. – Если бы у меня за эти годы хватило мужества хотя бы раз подумать, разобраться, понять, что же это было, я, возможно, и сумела бы сейчас сформулировать. Но я запретила себе думать об этом. Все, что я чувствовала к Карлу, исчезло в тот момент, когда я шарахнулась виском об угол стола. Знаете, отшибло память, и все чувства отшибло. Напрочь. Так бывает при сотрясении мозга. Я стала жить так, будто нет никакого Карла Майнхоффа. И никогда не было.
– И все-таки вы решились оставить ребенка, – еле слышно произнес Деннис.
