И снова ножницы, юркие ласточки с раздвоенными хвостами, и шелк расходится надвое, точно вода за кормой, из этого мы сделаем платье, а обрезки пойдут на сумочку, и надо позвонить Гарику, чтобы купил гель для волос, иначе пробора в ниточку у него не получится.
Только-только выползла из постели, собиралась завтракать, и тут телефон умоляюще задребезжал (он у нас старенький, телефон-паркинсоник, блеет козленочком). Пришлось взять трубку. На голодный желудок доходило туговато. Отменяется? Почему? А я настроилась… Может, обойдется?
Сиди дома и никуда не суйся, орал Гарик (испуганно или мне показалось?), я тебя очень прошу, не надо приезжать. На, послушай — и он поднес трубку к окну, а окно выходило на Старую площадь, по которой с грохотом ползла бронетехника. Ты кина хотела, черно-белого? — вот тебе кино, Эйзенштейн с доставкой на дом, Бронетемкин Поносец. Утром первая волна прошла, теперь новые подтягиваются, на Кремль идут, наверное.
Гарик, что все это значит?
Фиг знает, но тебе лучше остаться дома. Я выясню, в чем дело, и позвоню.
Гарик звонил по пять раз на дню и докладывал. Садовое перегорожено баррикадами, по центру транспорт не ходит. Вокруг Манежной и на Тверской тоже были заграждения, но их уже разобрали. На мостах танки, стоят с расчехленными пушками, дулом прямо в народ. Народ не боится, лезет под гусеницы, стыдит оккупантов, а кое-кто их даже подкармливает, сам видел. Никаких оцеплений, пускают везде и всюду, этого я вообще понять не могу. На Тверской прямо народные гуляния, и хоть бы кто чего возразил.
Они как-то с самого начала дали слабину, а дядя Боря — молоток, перехватил инициативу, среагировал мгновенно, теперь им трудновато будет сделать вид, что все идет по плану, тараторил Гарик, захлебываясь от восторга. Что касается плана — могли бы подготовиться и получше. Утром девятнадцатого я не удержался, сбегал на Красную площадь — а там граждане гуляют, жуют мороженое. И это называется переворот!..
Несерьезно, не по-кремлевски. Объявили комендантский час, народ на него плевал. Закрыли СМИ, но что толку, если все равно печатают — и газеты, и листовки. «Свободу» не глушат, на улицах митинги, хотя формально они запрещены. Кто-то ходит на работу, моя мама, например, остальные борются за справедливость или просто глазеют на тех, кто борется. Да, я видел Ростроповича с калашом, представляешь? Нет, это не инструмент… Ты слушаешь «Эхо»? Настрой обязательно. Со мной? И не думай даже. Я пойду, конечно, но предварительно возьму с тебя честное слово…
Гарик, ну какие могут быть баррикады, когда у меня платье не доделано!
(Я обиделась, конечно, потому что он собрался пойти без меня.)
Ха-ха, сказал он, успокоила. И все же…
И все же предлагаю мероприятие не отменять. Завтра, как договаривались, смотрим Ланга. У них перформанс, у нас тоже, и еще неизвестно, что потом войдет в историю.
Почему ты такая аполитичная, Аська? Мне кажется, сегодня не зазорно побыть на стороне большинства.
Потому что я не люблю, когда мою отдельно взятую жизнь корректируют сверху. И народных гуляний тоже не люблю, и массового энтузиазма. Предпочитаю все штучное.
Боже, какая ты смешная. Ведь это и есть — штучное! Разве ты не чувствуешь, ну, этот — wind of change?
Кина не будет, стопудово, думала я, несясь галопом к станции; с противоположной стороны к платформе приближалась электричка и протяжно гудела — не успеешь, все равно не успеешь. Второе дыхание не пришло, в билетную кассу стоял хвост, электричка с шипением затормозила, открыла двери, впустила и выпустила пассажиров, ушла по расписанию на Москву, в которой, как сообщил Гарик, никакого дождя не прогнозируется. Небо над Москвой расчистилось, разбитые наголову тучи отступали в нашем направлении. Винд оф чейндж у них сегодня западный, как по заказу — все разогнал, празднуйте на здоровье. Почему бы не перестать вредничать и не присоединиться?
Опоздала совсем чуть-чуть — por una cabeza — вымокла, но не расстроилась, потому что платье и амуниция были в рюкзаке (салатовом! лимонном! голубом!). Стоило ли бежать, сломя голову, если электрички ходят каждые пятнадцать минут?
Стоило! еще как! не терпелось убежать, не отпрашиваясь у родителят, которые однозначно бы не пустили, а теперь я им позвоню из Москвы, подключу Гарика — и готово, потому что мама его обожает, верит каждому слову, даже если тот по моей просьбе беззастенчиво врет.
«…и безгранично доверял ежу»
прочла в папиной газете, где Горбачева сравнивали с Хрущевым, и не сразу поняла, что это опечатка
Михал Сергеич загорал, купался и слушал транзистор чтоб я так жил, сказал папа
тут все на ушах стоят, а у него каникулы, ему дела нет Никита бы не стерпел, он бы выкинул что-нибудь
впрочем, этот новый еще выкинет, попомните мое слово
небо понемногу прояснялось
дождевые тучи отползали на восток
станции проносились мимо со скоростью звука
щитовые домики, шлагбаумы, лодки, костры
дачники с ведрами, удочками и радиоприемниками
эфир был переполнен треском, щелканьем, соловьиными трелями, они проникали сквозь наушники, перебивая латиноамериканскую печаль
я не могла сосредоточиться на Карлосе и улице Корьентос, бархатных портьерах, попугаях и поцелуях
танго, войдя в диссонанс с музыкой революции
поблекло, осыпалось
с ума посходили от своей свободы, ворчала соседка справа
встречные поезда, взбудораженные пассажиры с газетами, все едут туда, одна я пока не в обойме, но скоро буду, заряда осталось минут на пятнадцать
прибалты требуют независимости и со дня на день ее получат, пророчествовала дама с «Комсомолкой» в руках, совку капец, подтвердил ее собеседник, паренек лет пятнадцати в куртке с заклепками, и все они понимали, хорошо это или плохо, а я нет
на вокзале столпотворение
Гарик у первого вагона, машет рукой
уставились друг на друга в изумлении
ну и видок у тебя, ха-ха // на себя-то посмотри
смешные тараканьи усики, как будто приклеенные
не тот ли это сюрприз, на который он намекал по телефону?
это для перформанса, потом сбрею, не пугайся
а где твои волосы?
ты похож на гаучо, заявила я, едва сдерживая смех
какая гнусная рожа
однако не могу не отметить, что это очень стильно, особенно если намазать голову гелем, кстати, ты купил?
я же сказал — сбрею, маме тоже не нравится, она меня за неделю пополам перепилила, но я терпел, и я купил
просмотр наверняка отменили, но мы пойдем
только не сегодня, ладно? и вот что — оставь, наконец,
свой плеер, ничего с ним не случится до утра.
Зашли на минутку, бросили рюкзак, взяли Гарикову штормовку, ту самую, из деревни, и влились в народные массы.
Москва гуляла на всю катушку, размахивая триколорами, выбрасывала вверх руки, сжатые в кулак, сложенные в козу; скандировала «хунте хана» и «Ельцин — ты нас только позови»; пестрела почти одесскими транспарантами и граффити; пила из горла и не пьянела; браталась сама с собой на углах; и хотя я по-прежнему ничего толком не понимала и не разделяла общего восторга относительно каламбура про тушку Пуго, все вокруг было каким-то первоапрельским, нашим. Я поймала себя на мысли, что Баев должен быть где-то рядом, он не пропустил бы такое, и мы обязательно столкнемся с ним — на этом перекрестке, или на следующем, надо только внимательно смотреть по сторонам.
Тогда, с Самсоном, ведь получилось, мы его встретили — а теперь? Володька Качусов с флажком — пожалуйста, Гариковы одноклассники — полный набор, психфаковские мальчики-доценты — налицо (В. П. с девицей лет двадцати пяти, интересненько), а этого нет как нет…
Может быть, потому, что Баев так и не объявился, я плохо запомнила тот день. От него остались обрывки лозунгов, привкус пива из металлической банки, пакет с сушками по кругу, пачка сигарет, открытая и сразу розданная на двадцатерых, гитара тоже по кругу, Галич, Окуджава, Цой, Кинчев, адская песенная смесь, и какая-то дикая покинутая радость оттого, что я здесь одна (а Гарик? а друзья-товарищи? а народ-победитель?). Я бродила по улицам, утверждаясь во мнении, что ни зеленое русалочье платье, ни ликующая Москва, ни гаучо Гарик меня не спасут. Уже поздно, совсем ночь, и этот больше не найдется, и нет сил даже прибавить рефрен — никогда.
Толпа несла нас в нужном направлении, по всем достопримечательностям, мимо бывших палаточных лагерей, перевернутых бетонных блоков, по улицам, которые два дня назад были перегорожены троллейбусами… Теперь Гарик несся вперед, а я смотрела под ноги. Ближе к полуночи мы оказались на Лубянке и там попали прямо в историю.
Нас доставили к памятнику Дзержинскому и притиснули к ограждению. Гарик был невероятно возбужден. Гляди — Станкевич! — кричал он мне на ухо, как будто Станкевич был по меньшей мере Ринго Старр и на него надо было смотреть снизу вверх. А это кто, с бородкой? Ну тот, который всем руководит, ты не знаешь, кто он? (А кто такой Станкевич?) Ты только погляди — гебня попряталась за занавесками, ждет, что дальше будет, пойдут их штурмовать или нет. Тараканы под диваны, а козявочки под лавочки. А что — покончить с ними раз и навсегда! — петушился он, очень смешной в этих своих усиках.
