И чуть ли не меч из поножней потащил.
Иван трепещет, выбелился весь как полотно, но слабый-слабый, а перед смертью не взял греха на душу, не отступился от последнего слова, данного Даниилу. Порода, однако…
Лаялись до того, что у Ивана кровь горлом хлынула.
Михаил плюнул и в Тверь убежал. А что ему еще остается? Не войной же идти на Даниила. Даниил Александрович-то разве при чем, что племянник перераспорядился?
Андрей как позеленел, так более и не разрумянился.
А тут, совсем немного спустя, Иван и помер.
Пока Андрей со своими боярами кинулся к Переяславлю, Даниил Александрович уж войско туда из Москвы привел.
«На-ко, брат, выкуси…»
Делать нечего, не его ныне сила! Вернулся на Городец ни с чем, забрал жену и вместе с ней уехал в Сарай у хана правды искать да на него, Даниила, жаловаться. Пусть…
Хан-то ныне к Андрею неласков, хан-то ныне расположен к нему, Даниилу, — и об этом у московского князя от самого Тохты есть верные сведения.
Более того, послы, что отвозили хану дань и подарки, передали Даниилу Александровичу на словах, что хан больно сильно огорчен и озабочен тем, что рязанский князь Константин стал непамятлив и, видно, забыл, как батюшка его, князь Роман Олегович, в Орде за охальные слова смерть принял. Мол, Тохта, конечно, мог бы и сам урезонить рязанского князя, однако милостивость его покуда удерживает…
Тут уж Даниил Александрович схватился! Коли пошла удача, лови не зевай!
Давно уж земля московская тесна стала — с востока ее; Рязанское княжество Коломной подпирает, с запада Смоленское Можайском ограничивает, на севере Дмитров стоит, а уж за ним и вовсе вольготно Тверь раскинулась. Не в один день Даниил Александрович решил Москву чужой землей приращивать, ночами-то он много какой земли к московской примысливал, однако на деле все не решался — ждал, осторожничал. А здесь, видать, время пришло, раз сам Тохта знак ему подал…
Подготовился к своему первому лихому походу Даниил Александрович тщательно. Мало того что войско срядил изрядное, но не поскупился и еще коломенских бояр подкупил.
Он и раньше-то их нарочно жаловал, тем самым склоняя добровольно перейти под Москву, а тут уж прямо сказал через тайных послов:
— Либо вы мне пособляете, и за то вам честь и многие милости от московской казны, либо уж пощады от меня не ждите. А Коломне более под Рязанью не быть. Коломенцы, чуя новую силу, недолго ломались. В декабре московские полки выступили в поход. Рязанцы вышли навстречу. Столкнулись на Оке возле Переяславля-Рязанского.
И те и эти бились от сердца, будто с татарами. И на второй день было еще не ясно, чья сила возьмет. А в ночь на третий коломенские бояре сдержали слово. В глухую пору подступились они к Князеву шатру, внезапно перебили окольных и многих иных рязанских бояр, самого же Константина схватили и умыкнули на московскую сторону.
Как ни молили рязанцы вернуть им князя, Даниил Александрович остался непреклонен и взял Константина Романовича с собой живым залогом в знак того, что отныне и до века Коломна будет московской. Вот уже скоро четвертый год пойдет, как рязанский князь мается на Москве. Впрочем, Даниил Александрович держал его хоть и в плену, но в почете. Более того, сдружился с ним, вместе стоял заутрени и обедни, ел с ним одну пищу и пил из одной братины. Хоть и жалко Даниилу Александровичу было с ним расставаться, однако намедни они сговорились, что на постного Ивана[75] станут целовать крест на миру в том, что давно уладилось: рязанский князь по своей воле признает Коломну московской, а московский князь за то отпускает его с добром на Рязань.
Вот так — для всех вдруг — земля Московская значительно возросла и Переяславлем, и Коломной, затем еще, что и сама по себе обогатилась новыми церквами, улицами, посадами, хлебными обжами, сельцами да деревеньками, что любовно обжали ее со всех сторон, как жадный до ласок мужик жмет пухлую, сильную молодуху…
Один Даниил Александрович ведал, каким мучительно долгим было то вдруг. Он к этому вдруг всю жизнь шел, годами тянулся, вылезая из сил и души, ну, а коли уж дотянулся, стиснул в горсть — никто его не заставит пальцы разжать. Благо есть и оставить кому.
Пятью сыновьями одарил его Бог. Двух первых принесла ему Варвара, незабвенная и любимая им супружница, любимая, несмотря и на то, что вот уже десять лет, как она умерла. До сих пор Даниил Александрович поминал ее, будто живую, и жалел, что не видит она нынешнего его торжества. В ней первой, да, пожалуй что, и единственной, князь нашел истинную отраду не для одного лишь тела, но и для души. Что плотская радость? Утеха, какую одинаково равно не стоит трудов получить что у первой красавицы, что у последней гулящей девки. Но и юная боярская дочь оказалась столь мудра и проницательна, что сумела дать князю именно то, чего он всегда был лишен и чего неосознанно и безнадежно искал — жалости. И великие мира сего в ней нуждаются. Однако как она сумела проникнуть в заулки его скрытного сердца, неведомо. Но проникла. Первой ласковым, тихим движением (не бабьим, но материнским) она приклонила голову Даниила к себе на грудь и там замерла, будто мать, снисходительная ко всем порокам и слабостям сына.
Ни до, ни после нее ни с какой иной (а князь знал женщин) не был Даниил Александрович счастлив так полно, как с Варварой.
Может быть, еще и оттого сыновей от нее, Юрия и Ивана[76], он отличал особой отцовской любовью. Но и действительно: и по складу, и по духу, и по внутренней крепости они были более его, нежели чем младшие сыновья. Хотя меж собой во внешних проявлениях одинаковой сути Юрий и Иван были столь различны, что не знавший о их родстве не скоро признал бы в них единоутробных братьев.
Юрий, оставаясь при этом совершеннейшим сыном отца, как бы сосредоточил в себе те свойства, коих лишен был сам Даниил Александрович и от недостатка которых, покуда не осознал преимущества их отсутствия, некогда он даже тайно страдал. Насколько был тихомудр и до времени робок отец, настолько безогляден и решителен сын. К тому же Юрий оказался высок, ладен собой, поджар, пригож лицом, крепок телом и быстр в движениях, что тоже отличало его от отца. Даниил Александрович был низок, вял в плечах, обилен чревом и хром. По двору ли, по терему ли ходил он всегда неслышно, подволакивая поврежденную ногу и как бы скользя с той же медлительной осторожностью, с какой он, взвешивая по сто раз, обдумывал всякое свое предприятие.
Несмотря на некоторую видимую несхожесть, Даниил Александрович души не чаял именно в старшем сыне.
Разумеется, вполне определившаяся к тому времени явная волчеватость повадок сына не могла не настораживать предусмотрительного Даниила Александровича. Иногда он даже ловил себя на том, что находит некоторую схожесть в нем с молодым Андреем, но тут же осуждал себя за такое сравнение и схожесть ту относил на счет великого батюшки Александра Ярославича Невского, которого сам не знал, но на которого, по утверждению многих свидетелей, из всех его сыновей более всего походил брат Андрей.
«Что ж, — рассуждал он относительно Юрия, — али правитель должен быть смирным? Пошто ж он тогда правитель и с чем управится?»
Другое в сыне заботило больше: внезапная гневливость, коей он был подвержен, стремление получить сразу и все, чего бы он ни захотел — хоть девку, хоть чужого коня, — и вытекавшее из того безрассудство.
Однако сын и в пороках своих так люб оставался отцу, что и здесь Даниил Александрович умел найти утешение. Главное же, он отчего-то не сомневался в том, что, когда придет его срок, Юрий, при его сметливости, сумеет обуздать свой нрав ради дела отца и Москвы. Безрассудным-то быть хорошо, когда терять нечего. Но когда на плечах Москва, так призадумаешься… Кроме того, безрассудство не есть свойство характера, полагал Даниил Александрович, а скорее итог обстоятельств. Так что надо лишь подчинить, упорядочить, научиться предвидеть те обстоятельства — и тогда не будет повода к безрассудству.
«Али Юрий не мой сын, чтобы этого не понять?..»
Второй сын Даниила Александровича, Иван, родившийся через два года после Юрия, годам к десяти казался уж умудренным старцем. Во всяком случае, в рассуждениях, а более по глазам, глядевшим на жизнь с подозрением в каверзе, выглядел тот старше брата.
В Иване Даниил Александрович, как в зеркале, узнавал себя. И было странно ему, что это узнавание не радовало, а даже как бы и раздражало. Больно уж степенным, рассудочным, да что уж говорить, неискренним, скрытным рос Иван. Будто не у родных отца с матерью, а, как некогда сам Даниил Александрович, в приживалах, где всегда нужно опасаться подвоха. А уж после смерти матушки, княгини Варвары, Иван и вовсе замкнулся. Года два ничто его не могло вывести из какого-то внутреннего оцепенения, в котором он пребывал. Впрочем, с отцом даже и в те годы Иван неизменно оставался предельно, даже до чрезмерности ласковым. Будто он, отец, имел намерения обойти Ивана наследством.
