Маленький Билли почувствовал, как. все внутри у него оборвалось. Он поймал взгляд Свенгали и увидел, как, склонившись к ней, он что-то сказал. Она повернула голову и поглядела на Билли, стоявшего напротив; поглядел на него и Свенгали. Маленький Билли поклонился. На лице ее отразилось холодное презрение, и она сделала вид, что не узнает его. Свенгали окинул его пустым, равнодушным взором. Проезжая мимо него, они оба расхохотались; она — каким-то фальшивым, деланным смехом, как смеются девушки в лондонских барах.
Вокруг Билли все закружилось вихрем, ему показалось, что колеса их экипажа раздавили его.
Лэрд и Таффи видели эту сцену, ничто не ускользнуло от их внимания. Свенгали даже не посмотрел в их сторону.
Лэрд сказал: «Это не Трильби — клянусь честью, это не она! Она бы никогда так не поступила, никогда! Она неспособна на это! И притом у этой дамы совершенно другое, чужое лицо — уверяю вас!»
Таффи тоже заколебался, сомнения овладели им. Они подхватили Билли под руки и повели его к бульвару. Он совершенно пал духом, отказывался идти обедать к Пассфилям и рвался домой. Внезапно он почувствовал острый приступ тоски по матери, как чувствовал ее, будучи маленьким мальчиком, когда его постигала какая- нибудь беда в ее отсутствие. Он отчаянно затосковал, ему захотелось прижаться к ней, почувствовать ее ответную ласку. Старая любовь к матери вспыхнула в нем с новой силой! Вернулась и любовь к сестре, к милому домашнему очагу!
Когда они пришли в гостиницу, чтобы переодеться к обеду (Додор просил их появиться в самых элегантных вечерних костюмах, чтобы произвести должное впечатление на его будущую тещу), Маленький Билли заупрямился, не поддаваясь никаким уговорам. Только обещание Таффи сопровождать его назавтра в Девоншир и погостить у него некоторое время заставило его согласиться пойти к Пассфилям.
Могучий Таффи жил своими привязанностями — их было у него немного — Лэрд, Трильби и Маленький Билли. Трильби была вне досягаемости, — Лэрд был совершенно самостоятелен и достаточно крепко стоял на ногах, чтобы обходиться без посторонней помощи, поэтому всю свою потребность любить и покровительствовать Таффи сосредоточил на Маленьком Билли. Побуждаемый каким-то инстинктивным отеческим чувством, он готов был взвалить себе на плечи любой груз ответственности и заботы о нем.
Прежде всего, Билли без всяких усилий и лучше, чем кто-либо другой на свете, делал то, что так хотелось бы делать самому Таффи, но чего он не мог; это преисполняло Таффи постоянным чувством восхищения и преклонения перед Маленьким Билли, выразить которые он не сумел бы никакими словами.
Кроме того, его друг был маленького роста, слабого здоровья и совершенно не умел владеть собой. Но главное, был великодушен и внимателен к людям, совершенно лишен эгоизма и гордыни, с чистой, как горный хрусталь, душой. Он обладал даром увлекательной и остроумной речи и был неподдельно искренен; даже самое его молчание никого не тяготило, настолько всякий был уверен в нем, в чистоте его помыслов. Вот почему едва ли существовала жертва, большая или малая, которую с готовностью и радостью не принес бы Большой Таффи для Маленького Билли. С другой стороны, у Таффи глубоко под поверхностным слоем вспыльчивости, беспокойства по пустякам и наивным тщеславием силача таилось огромное терпение, подлинная скромность, смелость суждения, честность, прямота и сердечность — качества, делавшие его настоящим человеком, которому во всем можно довериться и на которого всегда можно положиться. А его мужественная, красивая внешность, высокий рост, небольшая круглая голова, посаженная на широкой шее и мощных плечах гладиатора, крепкие мышцы и могучая грудная клетка, тонкая талия, точеные щиколотки ног и запястья рук, совершенная в своей атлетической законченности фигура, непринужденная, грациозная сила, благодаря которой он выглядел элегантно в любом костюме, — все это было непрерывным праздником для зоркого глаза художника. И затем он умел так важно, серьезно и мило закручивать кочергу вокруг своей шеи и разламывать ее пополам, и подбрасывать тяжести, и поднимать за ножку кресло одной рукой… и чего только он не умел!
Поэтому едва ли существовала жертва, большая или малая, которую бы не принял Маленький Билли от Большого Таффи, считая это совершенно естественным, как дань физической силы — силе духа.
Par nobile fratrum [31] — счастливая комбинация, прекрасное сочетание, залог крепкой и длительной дружбы.
На семейном банкете у господина Пассфиля было бы скучновато, если бы не присутствие неугомонного, как всегда, Додора. Еще больше оживлял общество Лэрд Боевой Петух, который был на высоте положения и превзошел самого себя в добродушии и эксцентричности по части грамматики и произношения французских слов. Господин Пассфиль был, по-своему, очень приятным человеком и обладал живым, игривым, склонным к шутке характером, часто встречающимся у преуспевающих французских буржуа средних лет, особенно если они не чванливы (иногда они и то и другое).
Мадам Пассфиль не имела склонности к шуткам. Аристократическое великолепие Таффи, романтическая меланхолия и изысканность Маленького Билли, их спокойная, полная достоинства вежливость произвели на нее сильное впечатление. Додора она величала не иначе, как «месье де Лафарс», хотя остальные члены семьи (и один или двое из приглашенных знакомых) всегда называли его просто Теодор. Официально он был известен под фамилией Риголо.
Когда мадам Пассфиль обращалась к нему или разговаривала с ним в подчеркнуто «аристократическом» тоне (это случалось неоднократно), Додор иронически подмигивал своим друзьям. Его, видимо, это чрезвычайно забавляло.
Мадемуазель Эрнестина, очевидно, была слишком влюблена, чтобы разговаривать, она не отрывала взгляда от Теодора, которого впервые увидела во фраке. Надо отдать ему справедливость, он выглядел в нем прекрасно, еще более по-герцогски, чем Зузу, а перспектива стать мадам де Лефарс, счастливой обладательницей столь блестящего супруга, как Додор, могла бы вскружить головку, куда более крепкую, чем у мадемуазель Эрнестины.
Ее нельзя было назвать красивой, но она была цветущей, хорошо сложенной, хорошо воспитанной, простодушной девушкой только что из закрытого пансиона — приветливая, кроткая, и, без сомнения, невинная, как дитя. Чувствовалось, что Додор поступил гораздо разумнее в отношении себя (и своего потомства), чем герцог Зузу. Славный Додор мог не бояться за продолжение рода.
После обеда мужчины и дамы покинули вместе столовую и перешли в нарядную гостиную, выходившую окнами на бульвар. Тут разрешалось курить и музицировать. Мадемуазель Эрнестина старательно сыграла на рояле «Монастырские колокола» (если не ошибаюсь, композитора Лефебюр-Вели), самую буржуазную из музыкальных пьес, мне известных.
Затем Додор мягким высоким тенором очень задушевно и искренне спел под добросовестный аккомпанемент своей будущей супруги несколько до приторности сентиментальных французских песенок (репертуар которых был у него неисчерпаем) к невыразимому восторгу всей своей будущей родни, растроганной до слез, и доставил огромное удовольствие Лэрду, ибо в самых патетических местах подмигивал ему, поднося палец к носу, как Ноэ Клейпол в «Оливере Твисте».
Разговор совершенно естественно и неизбежно перешел на интриговавшее всех новое чудо — Ла Свенгали. Наши друзья не сочли нужным открывать инкогнито «Великой Трильби», понимая, что вскоре это перестанет быть секретом.
И действительно, не прошло и недели, как все газеты были полны только этой сенсацией.
Мадам Свенгали — «Великая Трильби» — была единственной дочерью почтенного преподобного сэра лорда О'Фиррэл. Она бежала из дремучих лесов и пустынных болот Шотландии в Латинский квартал Парижа, чтобы вести легкую и привольную жизнь артистки — жизнь богемы! Она была с головы до ног настоящей Афродитой Анадиоменой.
Белая как снег, она обладала пламенной, как вулкан, душой.
Слепок с ее ноги можно приобрести на улице Сурисьер Сен-Дени у Бручиани (он нажил себе на этом огромное состояние).
Энгр нарисовал ее левую ногу на стене студии, находящейся на площади св. Анатоля, покровителя искусств, а какой-то эксцентричный шотландец милорд (граф Пенкок) купил дом, где был этаж, где помещалась студия, где на стене была нарисована ее нога. Он велел разрушить весь этот дом, дабы поместить кусок стены в раму, застеклить и отправить в свой фамильный замок в Эдинбурге.
(К сожалению, это совершенно не соответствовало действительности. Желание Лэрда не могло осуществиться; стена была из камня. Поэтому Лорд граф Пенкок — так исказила мадам Винар прозвище Сэнди — должен был отказаться от своей покупки.)
На следующее утро наши друзья стали готовиться к отъезду; даже Лэрд пресытился Парижем и жаждал вернуться к работе над своей картиной под названием «Харакири в йокагаме». (Он никогда не бывал в Японии, как и никто другой в те давние времена.)
