эти часы, не слыхал ли криков, не видал ли чего подозрительного, когда поезда проходят, много ли работы у него, знал ли он этого Степанова, в чем он одет был?
Отвечает он мне и путается, т. е. все время сбивается.
Говорит, на пути был и ничего не видал, а потом – в сторожке сидел, ничего не знает; то путь осматривал, то с приятелем, другим сторожем, сидел.
Путается, а как ему укажешь, он замолкает.
– Я этого и не говорил…
– Как не говорил? Ведь записано.
– Не могу знать. Я человек темный, грамоте не учен, а говорить того не говорил.
Уперся, и все тут.
Надо заметить вам, что с мужиком – самый тяжелый разговор, если хотите правды дознаться, а он не хочет. Сейчас дураком прикинется, и хоть вы что…
Путается, врет, а потом: «Это не облыжно, я того не говорил». Тычешь ему написанное, а он: «Мы безграмотные».
Ну вот, и рыжий путается, и толкового ничего от него не добьешься.
Сделал обыск. Подозрительного ничего, но вот чувствую, всем естеством чувствую, что он тут… причем не то помогал, не то сам сработал.
Позвал Теплова и говорю: «Рыжий этот беспременно преступник, и его надо арестовать». А Теплов умоляет, чтобы я Василия арестовал.
– Никуда не уедет от нас Василий, – говорю я, – надо за рыжего взяться.
– Нет, Иван Дмитриевич, – отвечает он. – Рыжего вы тоже можете арестовать, а Василия уж для меня, пожалуйста.
Ну, мне что. И арестовал.
Василий побледнел как полотно.
– Если насчет убийства, то, Богом клянусь, не повинен!
Анна Тимофеевна плачет, рекой разливается. Жалко мне их, а забрал, но забрал и рыжего.
Теперь-то самое интересное будет насчет чудес.
Прошел день, как я арестовал их обоих, и вдруг ко мне приходит сама мать убитого, Анна Степанова.
– Здравствуйте, – говорит, – я к вам!
– Здравствуйте, – отвечаю. – С чем же вы пришли? Новости есть?
– Не знаю, как и сказать вам, – начала она, садясь подле стола. – Теперь вот, как я одна осталась да все думаю про горе свое, так многое мне припомнилось, о чем раньше и невдомек. Соседка моя, Агафоновна, говорит: иди да иди, я и пошла. А теперь опять думаю, может, глупости все это.
– Никак, – говорю я ей, – глупостями быть не может, потому что иногда самый пустяк вдруг все дело озаряет. Пожалуйста, рассказывайте…
Она и начала рассказывать. Поначалу тихо, спокойно, а там и разволновалась.
– Был у моего сына сон, – сказала она. – Тогда-то он был пустой, а теперь, выходит, был он от Господа ангелом-хранителем ему внушен. Говорила я вам раньше, что он завсегда в праздники у меня ночевал, а утром в пять часов вставал и на завод шел.
Я кивнул, а сам, пока она говорила, наказал, чтобы ко мне рыжего привели. Хотел его еще порасспросить кое о чем. А она продолжает:
– Ну вот, был он у меня, голубчик, в последнее воскресенье. Веселый такой, с ним в «акульку» поиграли и спать пошли. Он спал завсегда подле меня в чуланчике. Сплю я это и вдруг слышу такой страшный крик. Я вскочила, зажгла огонь – и к сыну. А он, голубчик, сидит на постели, бледный, что наволочка у подушки, весь в поту и трясется. «Колюшка, – говорю, – что с тобой?!» «Страшное, – говорит, – маменька, привиделось. Будто пошел я от вас на завод, и на меня подле самого полотна пять человек напали и бить стали. Во сне-то, – говорит, – маменька, все страшнее. Вот и до сих пор дрожу».
Перекрестила я тут его и говорю: «Сон сном, а только, сыночек, не ходи ты сегодня по своей дороге, а пойди другой». Он так больше и не заснул, а в пять часов ушел. Вот какой сон предсказательный.
– И все? – спрашиваю я.
– Нет, – отвечает, – дальше еще страшнее да изумительнее, батюшка.
И продолжала:
– Весь день мне было страшно за моего Колюшку, и я даже о том Василию говорила. Потом легла спать и вдруг тоже сон вижу. Будто темная ночь и снег крутит. Пусто кругом так. Сторожка стоит, и вокруг ни души. Гляжу, идет мой Коля и так-то торопится, и вдруг – как выбегут пять человек, таких страшных, и с ними один рыжий, высокий. Замерла я от страха, хочу крикнуть: «Убегай, сыночек!» А они уже на него напали и душат его… Я побежала к нему, кричу, зову на помощь, а тут меня Василий разбудил. Проснулась я сама не своя. Дрожу вся и на другой же день к сыну пошла. Он здоровый, веселый; к празднику, говорит, ждите… Я и ушла…
Она перевела дух, вытерла вспотевшее лицо и опять начала рассказывать:
– Как он, сын-то мой, приходил, всегда любил он с холоду кофе выпить и всегда из своего стакана. Большой такой, я ему в день ангела подарила. Ну вот. Жду я его в тот-то день, 24-го, и кофе сварила, а он не едет. Его нет, Василий ушел, ребята тоже, и так жутко, и все о Николаше беспокоюсь. Ждала, ждала и, надо быть, часов в половине седьмого налила себе в его стакан кофе и пью. Пью и о нем думаю, что это он запоздал… Вдруг…
Тут она вся побледнела и почти шепотом заговорила:
– Как что-то загремит, застукает мимо окон. Словно бы пожарные пронеслись. Дом так весь и затрясся, и стакан как лопнет, кофе на пол… Я обмерла. С нами крестная сила!
Сижу ни жива ни мертва и не знаю, как Василия дождалась. Он пришел, я ему говорю, а он усмехается. Был мне праздник не в праздник, и тоскую я, и боюсь, и сама не своя спать легла. Сплю, и опять сон. Пришел ко мне будто тот рыжий, что с другими четырьмя мне тогда привиделся, как две капли он, пришел и со смехом говорит: «Ну, покончили мы твоего сына. Приказал тебе долго жить!» Я закричала и проснулась.
А в то время, как она рассказывала, привели ко мне рыжего. Она к двери боком сидела и говорила, а он у порога стоял. Кончила она говорить, повернула голову, да вдруг как закричит!..
У меня даже волосы встали дыбом.
– Что с вами?
– Он, – говорит, – тот самый рыжий, что я во сне видела!
Я тотчас велел его увести и стал ее успокаивать. Она трясется и свое твердит: «Он да он!»
И вот подите. Понятно, это не улики; можно сказать, вздор, а на меня это так повлияло, что сильнее улики всякой. Душой, так сказать, правду чувствую…
Позвал опять Теплова и рассказываю все, а тот
