class="p1">Случилось дело давно, еще в начале моего назначения, и как раз на Рождество.
Уехал я к знакомым в Парголово, и, верите ли, вдруг «засосало»: надо в Петербург ехать, наверное, «дело» есть. Не могу, знаете ли, веселиться, собрался и в первый же день – домой.
И что же? Действительно, дело. В Нарвской части – убитый. Я сейчас собрался и еду…
Путиловский завод знаете? Отлично. А Среднюю Рогатку? Ну вот! Тут, если вспомните, железная дорога идет, а за ней речушка маленькая… Так вот, на льду этой речушки лежит убитый мужчина, ограбленный, в одном белье. Голова у него проломлена, на шее затянута веревка, и к концу ее черенок от деревянной ложки привязан.
Я приехал в одно время с властями. Смотрю и думаю: «Вернее всего, где-нибудь на стороне убили, а сюда приволокли. Для того и черенок привязали, чтобы легче тащить… А следов нет потому, что снегом запорошило».
Я приехал в одно время с властями. Смотрю и думаю: «Вернее всего, где-нибудь на стороне убили, а сюда приволокли. Для того и черенок привязали, чтобы легче тащить… А следов нет потому, что снегом запорошило».
Но прежде всего необходимо установить личность: кто такой? Подпустили народ, чтобы оглядеть его. Тут фабричные, тут сторожа с железной дороги и разные люди. Нет, не знают…
Только вдруг бежит женщина и, извините меня, беременная. Красивая, лет сорока пяти.
Подбежала, увидела труп, всплеснула руками и заголосила:
– Сын мой, сыночек! Колюшка мой родной!
Я к ней.
– Позвольте узнать, кто вы будете?
– Я, – говорит, – Анна Степанова, а это сын мой Николай, двадцати трех лет.
Говорит так бойко, ясно, а сама трясется.
– А кто вы такая, – спрашиваю, – и где живете?
Она тотчас объяснила, что живет в получасе ходьбы от этого места и имеет немаленькую сапожную мастерскую.
– Пойдемте, – говорю, – к вам, пока его уберут да доктор осмотрит!
И пошли. Она плачет, убивается, я ее утешаю.
Пришли. Домик такой чистенький, у самой две комнатки и большая мастерская, а при ней кухня. Если идти от Московской заставы, то как раз на середине пути до Средней Рогатки и находится этот дом. Вошли мы к ней в комнатку. Чистенькая такая. Я снял шубу, сел и повел с ней беседу.
– Как звать вас? – спрашиваю.
– Анна Тимофеевна.
– Что же, Анна Тимофеевна, любили ли вы сына вашего?
Она опять залилась слезами.
– Господи, – говорит, – как же не любить-то! Один он у меня, как перст. Покойник умирал, только о нем думал…
– Так вы вдова? – спрашиваю, а сам на ее фигуру смотрю. Она смутилась.
– Вдова. Восьмой год…
Я как будто ничего и дальше про сына спрашиваю. Любил ли он ее, путался ли, пил ли, а под конец – в чем одет был?
Знаете, в нашем деле всякая малость пригодиться может. Например, взять это происшествие: все через пуговицу обнаружилось. Ну, да об этом после.
Итак, я ее спрашиваю, а она все рассказывает.
– Смирный был, непьющий, почтительный. На Путиловском работал и жил там… Комнатку имел. А в субботу уже прямо ко мне и все воскресенье у меня, а в понедельник поднимется в пять часов и на завод. И теперь шел, голубчик, да не довелось дойти! – и снова плачет.
– А получал много?
– Какое! Восемь гривен в день.
– Как же так? Сына любите, достаток у вас, видимо, а он за восемьдесят копеек работал?
– А вот подите! Такой почтительный. Покойник мне все заведение оставил и деньгами двенадцать тысяч. Я говорю ему: куплю я тебе тут домик, землю, женись и мать утешай. Нет! Не хочу, говорит, вам вовсе в тягость быть. Так и уперся.
Рассказала, во что он был одет: пальто с воротником, шапка, сапоги, брюки, жилет, часы и пиджачок теплый, нанковый. Сама, говорит, ему шила. И тепло, и удобно. В этом пиджаке она, оказывается, по его указанию, внутренний карман с левой стороны на правую перешила, да за неделю до его смерти новую пуговицу пришила. Таких-то уже не было, так она большую…
Все расспросил я, а под конец и говорю прямо:
– А теперь назовите и покажите мне вашего любовника!
Она так и зарделась. Молчит.
– Вы, – говорю ей, – мне уже все по совести, как на духу.
– Василий Калистратов, у меня в подмастерьях.
– А повидать его можно?
– Можно. Он дома, надо полагать. Вася! Василий! – позвала она в дверь.
– Сейчас, Анна Тимофеевна, – отвечает он, и слышу я голос такой приятный, откровенный.
Через минуту вошел. Рослый, красивый, лицо открытое. Я поглядел на него, и он мне сразу понравился. Заметил только, что он бледный, а она красная. Поговорил по пустякам и уехал.
Дело мне показалось незначительным, и я поручил его своему чиновнику Теплову.
– Знаете, Иван Дмитриевич, – говорит он, – убийца он! Все укладывается так. Он любовник, у нее деньги и прочее. Наследник-сын, да она еще его любит. Убрать сына, и этот Васька хозяин! Надо разузнать, где он был в эти часы…
Я и сам думал то же, только сердце не соглашалось. Так-то оно так, а не похож он на убийцу.
Я велел собрать сведения.
Ушел Николай Степанов с завода в 6 часов 24 декабря. Ходу ему до дому менее часа, а до этой речонки – с полчаса. Значит, убийство совершилось между 6-ю и 7-ю часами.
Стал узнавать, где Василий был. Он ходил в Шереметьевку, и именно в эти часы, а путь его лежал именно через это место, и, вернувшись, когда хозяйка беспокоилась о сыне, он спокойно говорил:
– Ничего не случится, придет!
Все складывается против него, ну а я велел даже вида не подавать ему и только следить.
Надо сказать, что была у меня привычка: около того места, где совершилось преступление, в народе потолкаться да прислушаться. Иногда пустое слово на след наводит. Так и тут. Хожу я, брожу, со всеми говорю, иных допрашиваю, и наткнулся я тут на железнодорожного сторожа, что у Средней Рогатки.
Надо сказать, что была у меня привычка: около того места, где совершилось преступление, в народе потолкаться да прислушаться. Иногда пустое слово на след наводит. Так и тут. Хожу я, брожу, со всеми говорю, иных допрашиваю, и наткнулся я тут на железнодорожного сторожа, что у Средней Рогатки.
Их два там. Один – черный, а другой – рыжий. Черный – человек как человек, а рыжий вдруг сразу мне противен стал. Просто до отвращения. Лицом даже благообразен, а противен – и все…
Я его на допрос.
Начинаю расспрашивать, где был он в
