Когда в воскресное утро дурачок Ери Меллер в третий раз берется за узловатую потрепанную веревку от рыбачьей снасти, свисающую с маленького церковного колокола, и вызванивает последний призыв к службе, народ собирается. Жители высыпают из всех домов, разодетые в пух и прах, и гуськом входят в церковь. Деревянная церковка с трудом вмещает всю эту толпу. По одну сторону прохода сидят мужчины и мальчики-подростки, по другую - женщины и маленькие дети. В стенах по обе стороны - большие окна, но народ смотрит только налево, где за окном море, далекие горы и синее небо. И свежий воздух: внутри душно. Все кашляют.
Красивые вещи как будто сделаны богом, они обладают его атрибутом совершенством. Но скверная плотничья работа, плохое ремесленническое исполнение, плохое искусство должны быть оскорбительны в глазах бога. Что-либо скверное в церкви - это просто кощунство. Если кто-нибудь ищет доказательство упадка христианской веры, он не найдет лучшего, чем никуда не годные проекты, никуда не годная постройка, никуда не годные украшения современных церквей. Как могут поклоняться богу те, кому нравится плохое искусство? Вы думаете, ограда алтаря в этой гренландской церквушке собрана на шипах из моржовой кости и инкрустирована вырезанными из кости изображениями тюленей и китов, единственных даров, которыми бог по своей великой милости благословил этот народ, чтобы он имел пищу, тепло и свет? Может быть, здесь совершено любовное приношение всего лучшего, что они могли сделать из любви к богу, тому, от кого исходит вся красота? Нет, дешевые датские балясины для лестницы черного хода поддерживают барьер из простой планки; алтарь - неуклюжая коробка с фальшивыми готическими арками, прибитыми к нему спереди гвоздями.
Грубая работа замазана дешевой краской. О какой любви к богу говорит этот дешевый и претенциозный храм?
В старые времена ангакоки обычно были самыми выдающимися людьми в общине: они были вождями, людьми, доказавшими свое мужество, людьми, которые работали. Датский торговец, писавший в 1750 году, так характеризует одного ангакока:
"Он навещает меня ежедневно. Он хочет, чтобы ему рассказывали о боге и делах, которые он творит, и никогда не перестает восхищаться ими. Но этим дело и ограничивается, во всех остальных отношениях он непоколебимо сохраняет свои принципы. Жизнь его может служить образцом, и, должен признаться, что из бесед с этим выдающимся человеком я узнал очень много о Гренландии".
Но вот встает Самуэль - помощник пастора. Воскресный вид имеют его черный альпаковый анорак и целлулоидный воротничок; будничный - его голодные глаза, желтая, нездоровая кожа, маленький холеный пучок волос под нижней губой, как кисточка у пуделя. Он держится елейно, обращаясь к богу, скорее подлизывается к нему, чем благоговеет. Он склонен к позерству: перебирает ногами, задирает подбородок и, подняв руки, сплетает пальцы, выворачивает их. После непродолжительного благосклонного взирания на паству Самуэль поворачивается к черной доске и выписывает на ней мелом номера гимнов. Вся эта пантомима скучна, но, несомненно, в его представлении имеет значение. Записав номера гимнов, Самуэль усаживается перед фисгармонией. Он открывает книгу гимнов, отыскивает нужное место, потирает руки - в церкви холодно. И вот скрипят педали, хрипят меха, стучат клавиши - фисгармония заговорила, и Самуэль поет.
Я знавал одного странствующего проповедника - замечательного парня (он был когда-то кондуктором на товарных поездах), который пение гимна перемежал возгласами: "Петь я не горазд, но могу издавать радостный шум перед лицом господа". Так было и с Самуэлем. Шум, который он производил, напоминал звуки медных труб, он трубил богу о своей радости. Если господь действительно любит такие вещи, то ему больше всего должны были нравиться средние ноты Самуэля, несомненно наиболее радостные. Никто не мог с ним сравниться. И только когда Самуэль спускался на самые низкие ноты - он пел басовую партию - или забирался очень высоко, можно было наконец услышать мелодию, которую выводили чистое сопрано Софьи и остальные голоса. Не успевало еще заглохнуть эхо одного гимна, как хор запевал новый. Так шла служба. Затем Самуэль появляется на кафедре. Сейчас начнется проповедь.
Проповедь была об Иоанне Крестителе. Длинная проповедь. Начиналась она в умеренных тонах и набирала темп и размах по мере развития. Наконец, захватив своего творца, вдохновляла его. Устремив глаза вдаль на синюю стенку, он воспарил, потерял всякую связь с землей, с людьми на ней. Люди отпустили его, и долго-долго, пока Самуэль отсутствовал, продолжался беспорядочный шум: сморкание, потягивание носом, чиханье, кашель, скрип сидений, шарканье камиков, шепот, подвывание, повизгивание, болтовня, разговоры и детский плач. Некоторые тяжеловесные граждане дремали, некоторые откровенно спали, две матери кормили детей грудью, все остальные присутствующие беспокойно вертелись и скучали.
Как-то вечером - ах, да, мы уже ушли из церкви, проповедь кончилась, мы выбрались вон и отправились домой, - как-то вечером у меня обедали гости. На этот обед по какому-то особому поводу, не помню уже по какому, были приглашены Самуэль и его жена - старая ведьма. Все шло превосходно. Мы кончили обедать и сидели за столом, разговаривая и попивая пиво. Вдруг Самуэль начал неспровоцированное нападение на муниципальный совет, два члена которого, в том числе председатель Абрахам, присутствовали здесь.
Целью Самуэля, по-видимому, было не столько унизить их, сколько возвеличить себя. Но, сообщив нам, каким великолепным парнем он стал благодаря господу богу и себе самому, Самуэль попытался подкрепить это заявление указаниями на достойное презрения невежество и тупоумие членов совета и бондаря Рудольфа. Самуэль наслаждался, он разошелся и, стоя, извергал поток слов, как в воскресенье с кафедры. По-видимому, это была обличительная речь, он бесновался. Они терпеливо слушали. Но затем, когда стало ясно, что речь эта никогда не кончится, Кнуд и молчаливый Хендрик поднялись, спокойно подошли к Самуэлю - никогда я не видал, чтобы подобную операцию проделывали так гладко, - взяли его сзади за плечи и за штаны, подняли - он брыкался, вздымал вверх руки, как мученик в день вознесения, пронесли беснующегося помощника пастора через переднюю и вышвырнули в темноту на улицу. Самуэль немного посидел, плача, на склоне холма и тихонько поплелся домой.
XLV. ПЕРЕЛОМ
Был уже март, а оттуда - ни слова. Разве я мог знать, что почта все еще в Уманаке? Знай я, что там такая задержка, то вполне мог бы снова съездить туда, взять свою телеграмму и, несмотря ни на какие препятствия, отвезти ее в Годхавн. Поживешь - узнаешь, но часто какой ценой бессмысленных терзаний ума!
Мои поездки на другую сторону пролива были суровым способом держать себя в руках. Отправляйтесь, говорил мне мой доктор, и оставайтесь там два дня, четыре, пять. Пусть Давид оставит вас одного. Отправляйтесь туда, где вы по крайней мере будете считать время днями, а не часами и секундами. Прекрасная теория и унылая практика, которая привела к крушению всех моих надежд.
Мне всегда казалось, что лучше быть одному. Нуждаясь в одиночестве, я жил закупоренный в одной комнате с Саламиной и ее девочкой. Всегда она дома, всегда возится с чем-нибудь, что-то делает - шьет, гремит кастрюлями, сковородами или стучит тарелками. И то, что она старалась работать тихо и ходила по дому на цыпочках, почему-то особенно бесило меня. Она как бы говорила: "Я думаю о тебе". Так и было на самом деле. Это давило на меня, как тяжелый груз. "Перестань ходить на цыпочках, - хотелось мне крикнуть, не сиди, уставившись на меня". Но, даже сидя к ней спиной, я чувствовал на себе ее взгляд.
А долгие периоды мертвой тишины, прерываемые лишь слабыми-слабыми звуками! Я знал, что это значит. Она плакала. Тогда я уходил из дому.
Я не успевал пройти и трех раз вдоль набережной, как Саламина уже оказывалась рядом, за моей спиной. Она была как безумная, я тоже. Я не бредил и не плакал, я ничего не говорил - откуда же ей было известно о моем состоянии? Но именно неизвестность сводила ее с ума. Бедняжка! Саламина, такая чувствительная к каждому оттенку в настроении, с ужасом смотрела на покрывавшую меня чугунную оболочку. Не зная, что меня мучает, она относила это на свой счет.
- Саламина плохая? - спрашивала она.
- Нет, - отвечал я, - ты хорошая.
Слова, слова! Она отворачивалась и плакала. По ночам, лежа в постели в полной тишине и темноте, я слышал ее приглушенные рыдания. Раз она встала, босыми ногами прошлепала по доскам и очутилась на полу на коленях рядом со мной, тихонько позвала меня по имени; я притворился спящим. Долгое время она простояла так на коленях, на холодном полу, плача.
Что может сильнее таинственности возбудить любопытство? Для разума это комната Синей Бороды: каковы бы ни были последствия, мы должны подглядеть. А если замок не пускает нас в комнату, то мы применим динамит, уничтожим себя, все кругом, но заглянем.
