– Трудная у вас работа. Видеть это каждый день! Как вы можете, как у вас сил хватает! Тут раз увидишь – спина леденеет. – Он покосился на больничную кровать, на пропитанную пятнами крови простыню, прикрывавшую его солдата, и убрал глаза в пол. – Наверное, надо быть хладнокровной и твердой, да?
Малика не успела ответить, а он не заметил, что по ее уставшему лицу, по гладкой атласной коже пробежала тень маленькой женской обиды. Женщина, какой бы сильной она ни была, все же остается женщиной, она нуждается в поддержке и понимании этих невнимательных мужчин. Из темноты вынырнул Марков, поправил на носу очки и остановился в пороге, не зная, с чего начать.
– Миша, что произошло? Что ты молчишь?
– Отправил Варгалионка с бойцами в кишлак за дровами. – Он третий раз рассказывал эту историю и каждый раз чувствовал, что его вина на чаше Фемиды становится все тяжелее. – Ну, обычное дело, сам знаешь. Там тропа есть, ее саперы проверяли. Мы два дня по ней ходили. А Розен решил в дом зайти, матрас хотел присмотреть. Варгалионок его не пускал, а он не стал слушать. Тот ему вслед, мол, иди, ищи свою мину. Ну, вот.
– Что вот?
– Нашел. Он даже в дом зайти не смог. Мина у самого порога стояла. Он только к двери – и взрыв. Варгалионок меня по связи вызывает, но я и так все понял. Подбегаю к Розену, он еще не потерял сознания, и, представляешь, что он мне говорит: «Товарищ лейтенант, я виноват, я вас подвел. Вам из-за меня попадет, выговор объявят». Я в шоке, поругают – перестанут. У него ноги нет, а он прощенья просит!
– И ты его простил…
Самая долгая осень
Усачев сидел, тяжело сгрудившись над широким дощатым столом. Он был пьян, взвинчен и даже зол, чего раньше себе не позволял, но сегодня сдался, стопка следовала за стопкой, глаза наливались кровью, лицо багровело. Самогон, который выгнал Сафиуллин, старшина шестой роты, имел поганый вкус, но заодно и первобытную крепость. От него захватывало дух, но душа, вдруг поддавшаяся слабости, продолжала нудно страдать, затмения сознания не наступало.
Сначала совещание руководства батальона шло как обычно, и вопрос рассматривался один-единственный – кадровый. С кем служить? С кем идти в бой? После лечения в Кабульском госпитале в полк не вернулся Аликберов, после очередных отпусков – Козловский, да еще этот бывший прапорщик Турпалов… А еще и Корчин, мерзавец. От решения не уйдешь, но вопрос из кадрового перерос в нравственный, потому и официальная часть сама собой переросла в рабочий ужин, тем более что у зампотеха и «нычка» нашлась ко времени. Когда замполит, переведенный к ним в мае на усиление из другого полка, попытался деликатно сделать замечание по поводу неумеренной выпивки, комбата передернуло. С этого и началось.
– Ну ты…. – Он хотел сказать что-то оскорбительное, но сдержался и только, хлопнув ладонью по столу, бросил ему в лицо: – Иди, замполит, подыши свежим воздухом, тебе вредно быть в этом кумаре. Надымим тут, надышим перегаром. Придется быть свидетелем махрового пьянства, а там и рапорт писать.
– Зачем вы так? – Добродеев не ожидал, что комбат, всегда предупредительный, может так резко вспылить.
– Иди, иди, воспитатель. Ты мне вместе со своей братией взводных уже воспитал, разбежались все к чертям собачьим. За меня взяться решил?
– Да нет же, я совсем другое имел в виду. – Он неловко попятился к выходу, не зная, как помягче завершить разговор, но, так и не найдя нужных слов, почти вывалился из помещения штаба батальона.
– Иван Васильич, – зампотех встревоженно запыхтел, – а вдруг он, эт-самое, в самом деле, того, стуканет. Ты ж ведь его обидел.
– Петрович, не перебирай. Он, конечно, странный, этот наш политрук, но не до такой же степени. Ну и стуканет, так быстрее с ним расстанемся.
– Прекращай, командир, – вмешался начальник штаба, редко переходящий с Усачевым на «ты», но это и был тот самый редкий случай, когда быть сдержанным – значит быть чужим. – Время разбрасывать камни прошло, теперь время собирать, а это всегда сложнее. И Добродеев, он ведь не крыса, прости, Господи, не вредитель. Он просто не чувствует ситуацию, где и что уместно, где заканчивается служба, а где оголенный нерв начинается.
– Начштаба, ты в лирику не впадай, это не твое. Служба никогда и нигде не заканчивается. Присягу один раз дают, и на ночь ее в шкаф не прячут. Я тебя знаю как облупленного, ты ведь не по часам и минутам служишь?
– Да мы тут все, считай, подписку дали, не в Союзе все-таки. Кто-то же должен. А у командира своя доля, кому на плечи давит, а кого и за горло берет.
Усачев внимательно посмотрел на своего первого заместителя, оценивая искренность сказанных им слов.
– Да, я – командир, и мне как командиру хуже, чем здесь, чем сейчас, уже нигде и никогда не будет. Меня никуда отсюда, из этой дыры, не отправят. И тебя я, Александр Степанович, тоже никому не отдам, извини. Это у замполитов есть главки, управления, теплые коридоры и теплые унитазы. А у нас с тобой вот этот глинобитный дувал, литр Ахметкиной самогонки и почти четыреста душ бойцов, которым и двадцати не исполнилось. Петрович! – Усачев вдруг резко переменил интонацию. – А почему до сих пор не налито, ты без команды больше ни на что не годен, да?
– Нет, Васильевич, я просто замешкался. Сейчас все будет.
– Начштаба, предупреди писаря своего, Чернецкого, никого к нам не впускать, нам есть о чем поговорить, давай, не затягивай.
Когда выпитое пробило защитную блокировку рассудка, слова комбата потеряли смысл, но разговор, как часто бывает на Руси, не мог закончиться раньше, чем самогон. Зампотех несколько раз пытался затянуть «Любо, братцы, любо, любо, братцы жить…», но Усачев не дал ему расслабиться и только продолжал напоминать про пустые стопки.
– Ты понимаешь, они меня предали.
– Не тебя одного.
– С кем воевать? К чему они готовились, если не к войне? Стойко переносить тяготы и лишения… Они что, забыли? Это же присяга. Зачем идти в армию, если бояться службы? Безответственные люди. Там, дома, делай что хочешь, а здесь живи по правилам. Здесь все равны. Посмотри, что в шестой. Ротный дважды ранен, замполит ранен, первый взводный убит, второй тяжело ранен и уже не вернется, старшина и тот ранен. А теперь и в четвертой не стало офицеров. За мыслью следишь?
Следить за мыслью комбата никому не удавалось, она рвалась, как нить, рассыпалась, как мозаика, в каждом его слове пряталось разочарование от царившей в мире несправедливости. Савельев и выпил не меньше, чем комбат, и досадовал на этих отщепенцев не меньше, но оставался невозмутимым, как всегда, несмотря на то что шестая рота была ему особенно близка, он сам не так давно ею командовал. В нем зрели свои вопросы, на которые здесь, в полку, ему никто не дал бы ответа.
– Хватит, командир. Они карьеристы, они толстокожие. – Савельев пытался оживить разговор. – А карьерист – это не тот человек, который для служебного роста готов пройти огни и воды, карьерист – это особая фигура, хм, он все это делает либо за чужой счет, либо выбрав путь наименьшего сопротивления.
– Признаться, никогда об этом не думал.
– И нет нужды. Есть другой момент. Более важный. Нас всех здесь могло и не быть. Чужая страна, чужая война, чужие проблемы. А кровь наша льется, наша кровь-то. Так разве они не правы, что сделали свой выбор. Как говорил дон Корлеоне, им сделали предложение, от которого они не смогли отказаться. Не так, что ли? Судить их сложно.
– В либерализм играешь, Александр Степанович. Сложно судить, это когда сидишь в Союзе, дома, а когда и ты, и я здесь, совсем несложно, напротив, даже легко судить. Что, крайних в Москве искать будем? А ты что скажешь, Петрович?
– Что скажу, что скажу. Я, конечно, не все понимаю, но по-житейски, Иван Васильевич, ты прав, тут ничего не добавишь. Суки они. Я тут со своим пузом бегаю, как молодой, и ничего. Мне что, терять нечего? Жизнь-то, она и у меня одна, а детей дома двое, да и у тебя двое, их кто потом кормить будет, если что?
– Слышал, начальник штаба, как это со стороны выглядит, по-житейски, по-людски, без политики партии и прочего антуража. Они свое сделали. Молча, по-предательски. Мы только-только начали разбираться в этой каше, что-то делать, а они… А Добродеев их еще защищает. Ты тоже их защищаешь?
– Не их защищаю. Тебя. Пытаюсь объяснить. Мы воспитаны по-другому, на других примерах. И не привыкли, что человек может сам решить свою судьбу.
– Ага, крысы бегут с корабля. Это ведь тоже решение. – Комбат не менял своей точки зрения, оставался агрессивным и, как хороший дуэлянт, все еще попадал в цель.
– Что-то в этом роде. И не надо вместо них брать на себя ответственность. Каждый баран сам носит свои яйца, так что я не их оправдываю, им еще предстоит ответить, и перед людьми тоже. Идет естественный отбор, и с нами остаются лучшие.
– А может, те, которым некуда бежать? А еще с нами остаются те, кому отпуска не положены и кому голоса не дано, солдаты и сержанты. Перед ними не стыдно? Разве они чего-то не понимают или не знают? Многие из них почти дети, и именно они будут служить до конца, и неизвестно, до какого конца, а господа офицеры и прапорщики… Они ведь настоящие господа и могут себе позволить спрятаться за солдатскую спину.
