– А может, те, которым некуда бежать? А еще с нами остаются те, кому отпуска не положены и кому голоса не дано, солдаты и сержанты. Перед ними не стыдно? Разве они чего-то не понимают или не знают? Многие из них почти дети, и именно они будут служить до конца, и неизвестно, до какого конца, а господа офицеры и прапорщики… Они ведь настоящие господа и могут себе позволить спрятаться за солдатскую спину.
Савельев опустил голову, продолжать дальше этот разговор стало невозможно. Только самые простые вопросы остаются без ответов.
– Что теперь делать с четвертой ротой, командир?
– Неукомплектованными нас не оставят. Для Панджшера людей найдут, даже если весь Туркестанский округ придется подчистить.
– Но это когда еще случится.
– Скоро. Тут информация есть, в Кабуле отряд спецназа расформировывают, натворили что-то, так вот, офицеров в нашу дивизию отдают, считай, что нам. – Усачев замолчал, потом, после паузы, неуверенно выдавил из себя: – я сегодня расслабился чересчур, похоже, перебрал. Ты меня осуждаешь?
– Нет, по должности не положено. Вот только с Добродеевым некрасиво получилось.
– С замполитом завтра разберемся, поговорим по душам. Да, а ты знаешь, по какому вопросу ко мне Марков сегодня обращался? На здоровье жаловался, говорит, что в мотострелковой роте служить не может, нагрузки большие, а у него зрение слабое.
– Так и сказал?
– Именно. Так-то вот, начальник штаба. Ты теперь понимаешь, откуда ветер дует.
* * *
Москаленко после отпуска отвык и от боевой обстановки, и от большого количества солдат. Выбивало из колеи и другое неудобство: Ремизов и Марков, его взводные, казались ему закоренелыми боевиками. И вот теперь он – командир пятой роты, а кто скажет наверняка, он готов к этому?
– Разберемся, не переживай. – Ремизов смотрел на нового ротного с надеждой. – Серега, ты не представляешь, как я рад. Я так устал за лето. И по ночам служба снится, часовые, которые на постах спят. Нервы стали никуда. Мишка Марков меня постоянно одергивает. Теперь хотя бы отосплюсь. А еще я рад, что назначили именно тебя.
– Раз так, спасибо за доверие.
– Вот и впрягайся.
– Да ты что так сразу-то? Дай осмотреться. Я еще от Союза не отошел, а ты меня по полной программе заряжаешь.
– Ха! А как ты хотел? Отдохнувший, посвежевший, после домашнего молока, после помидоров с грядки… Мечта! Тебе и карты в руки. Да, как там Донецк?
– Я не из самого Донецка, я из Харцызска. Там дом, там порядок. Дочка первые слова произносит, такая смешная.
– Эх, Серега, если б ты знал, – голос Ремизова изменился, стал низким, хриплым, – меня здесь все достало… Как хочется забыться, ничего не знать, не помнить. Мишка вот тоже недавно из отпуска, а помощник из него никудышный, после питерских белых ночей в службу вклиниться не может. Как был я один, так и остался.
– Ладно. Ну ты-то меня одного не бросишь на растерзание ротному хозяйству?
– Если только на один день.
Четвертого сентября два батальона полка и разведывательная рота двинулись далеко на восток от Рухи в затяжной рейд. Операцию разрабатывали в Ташкенте, в штабе округа, но ничего хорошего это не сулило. Чем выше уровень командования, тем больше общих мест и меньше учитываются детали, тем больше накладок и жертв. Красные стрелы на картах больших начальников простирались за Астану, Пишгор, где стоял полк афганской армии, уходили еще дальше, где предполагались и базы боевиков, и залежи лазурита, полудрагоценного камня, так необходимого и правительству, и моджахедам.
Ахмад Шах Масуд, Счастливый, вернулся в ущелье, он находился где-то рядом, поблизости, наблюдал в стереотрубу свои владения, отданные им без сопротивления четыре месяца назад. Эта новость была самой модной и самой обсуждаемой в полку. Панджшерский лев вернулся, лев хочет крови, его оскорбительно щелкнули по носу, когда в апреле разорвали негласный договор о ненападении. Между ним и советскими войсками такой договор существовал, его заключили в последний день уходящего 1982 года, он считался неофициальным, поскольку его не скрепляли подписи, а оперативник главного разведывательного управления Генштаба, который встречался в Рухе с Ахмад Шахом, и полномочий таких от командования не имел. Тем не менее договор строго соблюдался. Теперь же война разгорелась заново и в полном объеме, и это хорошо организованное действие тревожило всех. Небольшие отряды душманов, как ручьи с гор, потекли в район Панджшера, волну этой экспансии надо было осадить и остудить. Но так же, только с точностью до наоборот, думал и Ахмад Шах: шурави надо показать, кто здесь хозяин и что стоит на Востоке односторонний разрыв договора.
На рассвете батальон Усачева следом за разведывательной ротой по мосту у Дуава пересек Панджшер, направляясь в район своей задачи, а в десять часов и разведка, и пятая рота вместе с ней попали под плотный огонь душманов. Четыре месяца назад этой же дорогой прошел первый батальон.
– Рота! За камни! – Ремизов по привычке, забыв, что уже передал полномочия ротного, отрывисто раздавал команды, и это было лучшим из того, что он мог сделать для Москаленко. Нового ротного успокаивало, что его рота, его команда умеет работать, как отлаженный механизм, теперь он знал это не с чужих слов. Впереди и справа, на гребне прилегающего хребта, частыми ударами бича хлестко, дробно и безостановочно раздавались выстрелы двух десятков автоматов. Вокруг, над головой, где-то совсем близко обжигающе проносились вражеские пули. Мир звенел, как бьющееся стекло, страшно, почти предсмертно выли рикошеты, на этом безумном фоне совершенно неслышно одиночными всплесками и строчками вспухали фонтаны черной земли.
– Вот это веселуха!
– Рейхерт, веселиться позже будем, Саленко – ко мне.
– Сало! К командиру взвода, бегом давай!
Рота, не зная удержу, избавляясь от боеприпасов, поливала свинцом противоположный хребет, но с той стороны огонь не ослабевал. Ремизов всматривался в гребни камней. Нутром, присохшим к позвоночнику, он ощущал присутствие «духов» на укрытых, хорошо замаскированных позициях и – никого из них не мог увидеть.
– Саленко, они в тех валунах. Больше негде. Смотри внимательно, ты должен увидеть, должен. И вали их по одному, ну давай! Только не высовывайся.
Саленко взялся за работу, приложился к своей ухоженной винтовке, долго искал, высматривал цель. Через минуту жахнул его первый выстрел.
– Кажется, один есть.
– Дело пошло. Отлежись минуту, смени позицию и продолжай. Рейхерт! Всем прицел шесть, одиночными, огонь по всему гребню! Не подставляться! Давай!
Ремизов и сам приложился к автомату, подводя мушку прицела ко всем расщелинам и завалам камней на дальнем хребте. И вдруг он понял, почему не видно «духов». Солнце им светит в спину, и сами они оказываются не только под защитой скал, но и в их тени. А его взвод и его рота смотрят на солнце и освещены солнцем.
– Рем, не суйся, у них снайпер! – в подтверждение его догадки откуда-то снизу кричал Москаленко. – У разведчиков трое раненых! Все трое одиночным – из винтовки!
Но Ремизов уже вошел в азарт. На пару с Рейхертом они методично, пуля за пулей, обрабатывали каждый удобный камешек, лежащий от них на удалении шестисот метров, практически за пределом нормальной дальности стрельбы.
– Слева от камня – позиция. Аккуратно. Мягко. Выстрел! – сам себе приговаривал Ремизов. – Хорошо… Рейхерт, как у тебя?
– Нормально. Получается.
– Я трассерами попробую.
– Рискованно. Засекут.
– Надо проверить, как ложатся пули. Наблюдай!
Пули ложились как надо, и взводный удовлетворенно подумал, что, пожалуй, они с Рейхертом поработали на славу.
– Саленко! Как у тебя?
– Еще одного завалил. Дернулся и притих. Готов, я его и сейчас вижу.
Близко над самой головой Ремизова воздух разорвали две свистящие струи. Он резко вздрогнул и чуть сполз по склону. Следующая пуля стремительно и безжалостно ударила в камень, которым он прикрывал голову и левое плечо, и с жалобным, щемящим воем рикошетом ушла вверх. Кровь в мгновение стала холодной, и Ремизов ощутил, как озноб волной пробежал по спине. На сегодня хватит, это предупреждение. Обессиленный, блаженный, он лежал на влажной земле, на высоте трех с половиной тысяч метров, смотрел в синее небо, и совершенно нелепые в этот момент мысли посещали его расслабленное сознание. Он думал о том, что жизнь прекрасна.
– Товарищ лейтенант! Степашкина из четвертой зацепило, здорово зацепило!
– Черт! – Ремизов почувствовал, как кровь снова стала горячей. – Что с ним?
– Две пули в живот, одна – в грудь.
«Не жилец, – строго, в одну фразу сжалась отчетливая мысль, – и его дети будут сиротами. Это у меня никого».
– Рота, прекратить стрельбу! За камни! Всем наблюдать!
С этой стороны стволы замолчали, бойцы, как после тяжелой работы, вытирали грязный пот, прижимались к земле, словно от природы дышали только ее запахами. Словно этот земляной дух был им необходим сейчас больше всего на свете. Изредка прерываемая отдаленными выстрелами, над хребтом зависла случайная тишина. Среди этой вязкой паутины бесформенных звуков снизу, из долины, из-за их спин начал медленно нарастать другой чужеродный звук. Ремизов приподнял плечи, ощущая неясное волнение, прислушиваясь… Звук резко увеличился в объемах, заслонил все вокруг и, едва не касаясь земли, пронесся над их головами в виде огромной, агрессивной железной птицы. Боевой «Ми-24» только приподнялся над их гребнем, и тут же из-под его крыльев факелами стартовали четыре ракеты, он чуть изменил угол атаки, и еще четыре ракеты ушли к цели. Только первая «вертушка» отвалила влево, следом за ней, как из земли, выросла вторая, и еще восемь ракет обрушились на противоположный хребет.
