все еще щеголяла темно-зеленым нарядом позднего лета. Взял с собой складной табурет для кемпинга. Робин сидел на холодной траве. Я устроился рядом. Джинсы промокли за считаные секунды. Я и забыл, что ночью выпадает роса. Мы вспоминаем о ней только утром.
– Дай взглянуть. – Он отдал мне своего пастельного заложника. И дерево, и рисунок уже стали серыми. – Придется поверить тебе на слово, дружище. Я ничего не вижу.
Его тихий смех затерялся в шорохе листвы.
– Странно, да? Папа, почему цвет исчезает в темноте?
Я сказал ему, что причина в наших глазах, а не в природе света. Робби кивнул, как будто уже пришел к такому же выводу. Он не сводил глаз с выдыхающего дерева. А еще поднял руки к лицу и ощупывал что-то невидимое в воздухе, как будто искал там потайные отделения пространства.
– А вот еще более странная штука. Чем темнее становится, тем лучше я вижу краем глаза.
Я проверил; Робби был прав. В памяти всплыло расплывчатое объяснение: по краям сетчатки больше палочек.
– Можем устроить на эту тему славную охоту за сокровищами.
Нет, его интересовал лишь сам факт необычных ощущений.
– Робби… Доктор Карриер спрашивает, можно ли показать видео с твоими сеансами другим людям.
Я уклонялся от ответа на этот вопрос в течение двух дней. Мне была ненавистна мысль о том, что чужаки будут оценивать перемены в Робине. Я ненавидел Карриера за то, что он уничтожил мои воспоминания об Али. Теперь профессор заполучил моего сына.
Я лег спиной на мокрую траву. Я не испытывал к Карриеру ничего, кроме враждебности. И все же чувствовал колоссальную обязанность, невыразимую словами. Ни один хороший родитель не превратил бы своего ребенка в товар. Однако десять тысяч детей с таким же взглядом на мир, как у Робина, могли бы научить нас жить на Земле.
Он повернулся лицом к дереву, все еще экспериментируя, наблюдая за мной краем глаза.
– Каким другим людям?
– Журналистам. Медикам. Людям, которые могли бы создать центры нейронной обратной связи по всей стране.
– Ты имеешь в виду бизнесменов? Или он хочет помогать тем, кто в этом нуждается?
– Хотел бы я знать.
– Потому что… ну, папа, ты же понимаешь. Он помог мне. Очень. И он вернул маму.
Какое-то крупное земляное беспозвоночное вцепилось жвалами в заднюю часть моей икры. Робин вонзил ногти в почву и вытащил десять тысяч видов бактерий, завернутых в тридцать миль грибковых нитей. Выбросил пригоршню грязи, отряхнул ладошки и опустился на траву, чтобы лечь рядом со мной. Он положил голову на мою руку, как на подушку. Долгое время мы просто смотрели на звезды – все видимые и половину невидимых.
– Папа. Я просыпаюсь. Как будто я внутри всего. Ты только посмотри, где мы находимся! Посмотри на это дерево. На траву!
Али часто заявляла – мне, законодателям штата, своим коллегам и подписчикам блога, всем, кто готов был слушать, – что если бы небольшая, но критическая масса людей вновь обрела чувство взаимного родства, экономика превратилась бы в экологию. Мы бы возжелали иного. Мы бы превзошли свои границы и отыскали свое предназначение.
Я указал на свое любимое созвездие позднего лета. Прежде чем я успел назвать его, Робин сказал:
– Лира. Это такая штука типа арфы?
Было трудно кивнуть, лежа на земле. Робин указал на дальний край небосвода и восходящую Луну.
– Ты сказал, что свет добирается оттуда сюда почти мгновенно. Значит, все люди, которые смотрят на Луну, видят одно и то же одновременно. Мы могли бы использовать ее как гигантский оптический телеграф, если когда-нибудь расстанемся.
Похоже, он опять умчался в недоступные мне дали.
– Значит, ты не против, если доктор Карриер покажет людям видео с твоим участием?
Я ощутил бицепсом, как он пожал плечами.
– Ну, оно же не моя собственность. Наверное, оно принадлежит всем.
Али была рядом – лежала, положив голову на мою другую руку. Я не попытался ее стряхнуть. «Умный мальчик», – сказала моя жена.
– Помнишь, как сильно мама любила это дерево? – В течение двух лет Робби спрашивал меня, какой была Али. Теперь он сам делился со мной воспоминаниями. – Она называла его Пансионом. Говорила, что в нем обитают бессчетные виды существ.
Я посмотрел на его мать в поисках подтверждения, но Али уже ушла. В нескольких футах от нас в воздухе вспыхнули огоньки – последние светлячки сезона. Робин ахнул. Мы замерли, наблюдая за тем, как они то загораются, то гаснут. Жуки дрейфовали в летней темноте, скапливаясь лентами, как будто межзвездные десантные корабли со всех планет, которые мы когда-либо посещали, устроили массовое вторжение на наш задний двор.
Я позвонил Мартину Карриеру.
– Используйте видео. Но его лицо должно быть полностью скрыто.
– Это я вам обещаю.
– Если это каким-то образом отразится на нашей жизни, вы лично ответите.
– Я понимаю. Спасибо, Тео.
Я отключился. По крайней мере, мне удалось сдержать ругательства до того момента, когда связь прервалась.
На этом позднем этапе мировой истории все было связано с маркетингом. Университеты должны были создавать свои бренды. Каждый акт благотворительности сопровождался фанфарами. Дружеские отношения теперь измерялись в репостах, лайках и ссылках. Поэты и священники, философы и отцы маленьких детей – мы все оказались во власти бесконечной, безудержной суеты. Конечно, наука должна была заниматься рекламой. Поздновато я избавился от наивности.
По крайней мере, Карриер был достойным продавцом. Он представил свои результаты заинтересованным сторонам, не искажая данные. Без утайки отобразил пределы клинического применения методики, но в то же время очертил впечатляющие границы ее возможностей. Наш мир пристрастился к улучшениям, и потому журналистам понравились осторожные намеки профессора на грядущий золотой век.
К октябрю в популярных СМИ начали появляться материалы о лаборатории Карриера. Мы с
