Али зачем-то потрогал дуло пистолета, потом приставил его к виску Андрея. Озирский не воспринял оружие серьёзно, решив, что за просто так его никто сейчас не прихлопнет. Но Мамедов вёл себя настолько естественно и серьёзно, что щёки пленника против воли стянул холодок.
– Тебе не жаль покидать столь ласковый мир? – тихо, задумчиво спросил Али Сашкиным голосом.
И это сходство пугало Андрея сейчас больше всего остального. Казалось, что накатывает безумие, и сон становится явью.
– Тебе же всего тридцать четыре года! Впереди столько перспектив, а ты из-за каких-то сук закладываешь себя с потрохами! Может, ещё помозгуешь?
– Я тебя уже послал, – лениво ответил Андрей, убеждая самого себя, что это – не Сашка.
Али, усмехнувшись, спустил курок. Грохнувший выстрел услышали входящие в комнату Элеонора с Рафхатом, и оба мертвенно побледнели.
– Что ты наделал?! – истерически закричала племянница Уссера. Она покачнулась и едва не упала прямо на пороге.
Али расхохотался, сверкая белыми ровными зубами.
– Не нервничай, детка, с ним всё в порядке. Такого запросто не прикончишь…
* * *
Андрею сначала показалось, что его действительно застрелили. Но потом сознание вернулось, и лишь остался противный звон в ушах. Правый висок жгло, боль вспарывала мозг, и половина лица онемела. Глаз с этой стороны тоже почти не видел. Слышал Андрей лишь левым ухом, да и то не очень чётко.
Нора тут же подскочила к нему, снова взяла на запястье и поймала болтающиеся на груди электронные часики.
– Восемьдесят ударов! – Она включила таймер. – Наполнение хорошее, давление в норме. Нервы у нашего пациента поистине стальные. Сейчас он окончательно восстановится, и продолжим.
– Ты чего холостым-то стреляешь? – Андрей впервые за всё время улыбнулся.
Результаты медицинского обследования его очень обрадовали. Конечно, шестидесяти ударов тут не будет, как ни старайся, но всё-таки и не сто, а ведь выстрел был самый настоящий.
– Боевым захотел? – удивился Мамедов. – Этого ты вообще вряд ли дождёшься. Стоило тогда тебя сюда тащить, время и силы тратить! Куда торопишься, Андрей? Тебе ещё жить да жить. Ты сумел подчинить себе множество людей. Фортуна, как и все прочие женщины, любила тебя. Не бросайся же сейчас её благосклонностью.
Озирский тем временем окончательно овладел своими эмоциями. Он понимал, что является сейчас «бревном», подопытным кроликом, на котором Элеонора ставит свои эксперименты. Прямо концлагерь, «кухня Дьявола» – ничего себе! А на Литейном об этом даже и не подозревают. Жаль, что уже не вырваться отсюда, не рассказать ни Горбовскому, ни Петренко, ни Грачёву. Они бы меры приняли при случае…
– На философский вопрос я отвечу тонкого знатока психологии, интриг и, в целом, жизни: «Вовремя прекратить удачную игру – правило опытных игроков. Когда совершено достаточно, когда достигнуто много – подведи черту. Порой милости Фортуны бывают кратки, зато велики. Но долго тащить счастливчика на своём горбу надоедает и Фортуне».
– Бальтасар Грасиан, – машинально определил Мамедов.
Нора перестала писать и тоже прислушалась. Потом она отвинтила колпачок ручки и сделала в своём блокноте короткую пометку.
Али вдруг протянул руку, подёргал за шпагат, которым был привязан к кровати Андрей, и протяжно свистнул.
– Ещё немного, и он всем нам проломил бы головы. Рафхат, ты привязывал?
– Я, начальник! – Хафизов испуганно взглянул на Мамедова от печки. Его лицо было красным и потным из-за сильного жара.
– В следующий раз за такое я тебя самого сюда уложу, – спокойно пообещал Мамедов. – А пока закрепи-ка его понадёжнее. Эля, тебе это будет интересно, я думаю. Приготовь шприц, он может понадобиться.
Татарин моментально сообразил, что имел в виду вундеркинд. Он открыл деревянный ящичек, выбрал два длинных блестящих гвоздя. Из-за печки вытащил топор и подошёл к кровати. Нора вытянула шею, с нескрываемым интересом глядя на Озирского. Андрей опустил веки, чтобы не ослепнуть от резкой боли. Он попытался максимально расслабить ладони, да и всё тело тоже.
После первого удара гвоздь не вошёл в доску, но из-под шляпки фонтаном брызнула кровь. Пальцы дёрнулись, словно пытаясь схватить гвоздь. Андрей проклял себя за это, но с рефлексом ничего поделать не смог. Боль он вытерпел сравнительно легко, хотя зрачки всё же расширились, и стрельнуло в голову. Кровь залила всю ладонь, и острие гвоздя вошло в доску.
– Вот это да! Никогда ещё такого не наблюдала! – Нора изо всех сил пыталась казаться спокойной. – Гляди-ка – только лицо немного напряглось, и кожа повлажнела. Высочайший болевой порог, феномен! Прямо подарочек мне, не находишь, Алик? Ну-ка, пульс проверим. Девяносто, наполнение прежнее, давление в норме. Сказали бы – не поверила!..
– Рафхат, закрепляй вторую руку! – распорядился не менее потрясённый Мамедов. – А ты молодец, капитан Блад. Посмотрим, что будет дальше.
После того, как Хафизов прибил гвоздём вторую руку Озирского, в «баньке» на некоторое время воцарилась почтительная тишина.
Нора распаковала шприц, набрала жидкость из ампулы.
– Это пока что кровоостанавливающее и сердечное, – любезно пояснила она Андрею. – Чисто на всякий случай. Не передумал, малыш? Это ведь только начало. Дальше будет гораздо хуже. А мне тебя жаль – ты настоящий герой. Так хочется, чтобы ты жил!.. Не делай глупостей, назови имена. Ведь несколько слов – и ты свободен. А руки тебе вылечим в лучшем виде, обещаю.
– Эля, ему, похоже, понравилось, – остановил подругу Мамедов. – Следи, детка, за его самочувствием. Чтобы никаких заминок больше не случилось. Рафхат. Открой-ка дверцу…
Татарин зацепил кочергой задвижку. Светлая маленькая комната наполнилась продымленным теплом. Языки жёлтого пламени со всех сторон лизали чёрные бока утюга. Рафхат тщательно поворошил угли кочергой. Али и Нора, как заворожённые, смотрели на пляску огня.
– Андрей, повернись-ка туда, – попросил Мамедов немного погодя. Зев печки стрелял во все стороны яркими искрами. – Ещё немного, и раскалённый чугун приварится к твоей коже, прожжёт мясо до костей. Может, лучше ограничиться тем, что ты уже выдержал, и избавить себя от дальнейших мучений?
– Раз начал, надо кончать, – невозмутимо сказал Озирский. – Я никогда на полпути не останавливался.
Андрей знал, что ему предстоит почувствовать совсем скоро. И не удивился, что отвратительный, липкий озноб пополз по телу при взгляде на бушующее пламя в топке печи. Всё естество протестовало против такой муки. Глаза заранее расширились, и губы дрогнули. Андрей прикусил их, чтобы не выдавали смятения, не назвать те два имени, которые хотели услышать бандиты. Ведь сознание от нестерпимой боли может покинуть его, и тогда случится самое страшное. Если бы он имел возможность откусить себе язык, сделал бы это…
Два имени, мужское и женское, трепетали перед ним в огне. Он не мог сдать этих людей на расправу, потому что обещал им безопасность, гарантировал от своего имени и клялся на Библии. Но и без клятв Андрей никогда не смог бы погубить тех, кто любил его, верил ему, поставил на карту свою жизнь только потому, чтобы добыть для него нужные сведения. Другого выхода не было. Оставалось лишь уповать на свою силу, на чувство долга. Когда-нибудь и этому придёт конец. Только бы сейчас удержаться, а потом станет легче.
В такие минуты Озирский всегда думал о чём-нибудь совершенно постороннем. И сейчас вспомнил манеж на Фронтовой улице, ахалтекинского жеребца Клёна, который недавно захромал. Теперь долго не сможет выйти на беговую дорожку, тем более что Андрея больше не будет. Кто позаботится о вороном коне так, как это делал он? Чего доброго, и хлеба с солью забудут принести Клёну, и яблока на сладкое…
– Так назовёшь их или нет? – Али стряхнул пепел с уже третьей сигареты. Нора тоже курила, как паровоз.
– Нет, – ответил Озирский сквозь зубы и отвернулся к стене.
– Давай, Рафхат! – Мамедов придвинулся поближе к Норе, которая опять торопливо набирала шприц.
Татарин кочергой выволок утюг на прибитый перед печкой лист железа, куском асбестовой ткани ухватил его за ручку и направился к кровати. Али, взяв Андрея за предплечье, опустил свои бесподобные ресницы, давая тем самым «добро» палачу.
Тот, сладострастно оскалившись, плотно прижал подошву утюга к груди привязанного и прибитого гвоздями человека, направив остриё к шее. Андрей, призвав на помощь всю свою выучку и выдержку, приказал себе молчать. Боль разрывала мозг и сердце, в виски словно били молотом. Каждый нерв молил о пощаде, и Андрею показалось, что его голова медленно отделяется тела. Внезапно из обеих ноздрей хлынула кровь, и стук в висках ослабел.
Тошнотворно запахло горелым человеческим мясом. Мамедов почувствовал, что рука Озирского стала мокрой, и под кожей сильно забились жилы. В вязкой тишине текли минуты, но ничего не менялось. Андрей так и лежал, запрокинув голову, молчал и не терял сознания. Это было настолько нереально, дико, что Мамедов разогнулся и с ненавистью взглянул на Элеонору.
