Казалось, огромной незримой толпой дети, старухи, деревенские девки, женщины из рабочих предместий бегут, следуя за этой тяжело шагающей колонной русской пехоты.
Сергей глядел долго. Он уже тоже шагал в рядах людей в больших сапогах, с винтовками за плечами. Внезапно спокойствие пришло к нему.
«Вся Россия идет. Это — судьба, все ведь идут», — думал он и глядел на лица идущих.
А пехота все шла, шла...
Два дня все одна картина была видна из окна вагона, словно над одним пустым полем нависла одна и та же туча, словно все одна старуха плакала на станциях и полустанках, провожая сына.
Сергей смотрел в окно и повторял:
— Все ведь идут, все.
Не заходя домой, он решил явиться к воинскому начальнику, выяснить свое положение. Ему казалось, что дело с его определением в солдаты будет тянуться очень долго. Зайдет, отметится, заявит о льготе, а потом уж домой. Но случилось иначе. Писарь, рассмотрев его бумаги, сказал:
— Часть уже в эшелоны грузится. А ты только сегодня явился? Подожди тут.
Он захватил бумаги Сергея и зашел в соседнюю комнату. Вернувшись, писарь с разочарованием сказал:
— Ваше счастье — отправка отложена, а то бы под арест прямо. — Он отметил бумаги и сказал: — Пройдите направо, переночуешь тут, а завтра — медицинский осмотр.
— Я бы домой сходил переночевать, а утром приду.
— Не рассуждайте по-штатски, — сказал писарь. — Сказано вам, таковой порядок. Ну, чего стал?
Писарь все время сбивался, говоря Сергею то «вы», то «ты». Мгновение он глядел Сергею в глаза и, казалось, одобряюще и плутовски подмигнул.
«Надо дать ему», — подумал Сергей, но постыдился рабочих-новобранцев, с любопытством слушавших разговор. Он прошел по коридору к низкой двери, у которой стоял солдат с винтовкой. Солдат пропустил его в дверь, но когда Сергей, сделав шаг, невольно попятился назад, часовой, усмехнувшись, сказал:
— Нет уж, проходи, приказа такого нет — выпускать.
Гул сотен голосов, клубы махорочного дыма, запах потных тел и немытых ног, портянки, свисающие с деревянных нар... Сергей подумал: «Вот это да!»
Он с трудом отыскал себе место на нарах, но до утра почти не спал: тосковал, волновался, что находится так близко от родного дома; к тому же кусали клопы.
Утром Сергея выкликнули, и он пошел на призыв, стал в длинную очередь новобранцев, ожидавших медицинской комиссии.
Голые люди ругали холод, почесывались; тела их были белы, плечи опущены; ребра и лопатки играли под кожей. Казалось непонятным, как эти худые, болезненного вида люди могли работать на тяжелых и опасных работах — в забоях шахт, в подземных проходках, в горячих цехах завода. Разговоры шли о том, по каким болезням дают белый билет, как получить льготу, шепотом рассказывали про какого-то рудничного фельдшера, за двадцать рублей делавшего грыжу, говорили про новобранца, вырвавшего себе двадцать два здоровых зуба и сошедшего с ума от боли. Многие жаловались, что врач в этой комиссии не берет взяток. Говорили про то, куда гонят, как кормят в дороге, говорили о вздорожавшем табаке, о том, что вина не достать. Говорили негромко, отрывисто, оглядываясь на дверь комнаты, в которой принимала комиссия. На стенах висели воззвания к воинству, призванному одолеть супостата. Сергей несколько раз перечитывал слова воззвания. Худые люди, стыдящиеся своей наготы, негромко и робко говорящие о делах своей жизни, значились в воззвании как христолюбивые воины, поднявшиеся в едином порыве на одоление супостата.
Выходящие из комнаты говорили с неестественной улыбкой, бесшабашным и растерянным голосом:
— Годен.
После ожидания в коридоре комната показалась такой яркой, что Сергей зажмурился... Перед ним стоял отец в белом халате, с металлическим стетоскопом в руке. Отец не подал виду, что узнает его, и, очевидно, членам комиссии не пришло в голову, что Кравченко С. П., год рождения 1894, может быть сыном доктора Петра Михайловича Кравченко, Председатель в подполковничьих погонах, как и все председатели, просматривал какие-то бумаги, давая этим понять, что нынешнее его дело— лишь часть более сложных занятий и что он к ним именно и готовится, ими озабочен во время председательствования в комиссии. Два члена комиссии механически следили за тем, как доктор осматривает новобранца, военный фельдшер записывал данные, которые доктор выкрикивал своим обычным отрывистым, сердитым голосом. Члены комиссии, казалось, следили за осмотром, но спроси их кто-нибудь через минуту, высокого ли роста был только что осмотренный новобранец, черные или русые у него волосы, — они не смогли бы ответить.
Сергей понял, что отец, не поздоровавшись с ним, хочет скрыть от комиссии их родство. Он стоял в смятении — с сыновней нежностью, благодарностью; ему хотелось быстро наклониться и поцеловать шею отца, он воспринимал прикосновение его щеки как ласку; но в то же время ужас и брезгливость поднимались в нем: он видел, как мастерски хитро собирался Петр Михайлович обмануть комиссию.
Он ничего не понял, когда Петр Михайлович, волнуясь, громко крикнул:
— Годен!
Все удивленно посмотрели на него, а Петр Михайлович медленно и торжественно произнес:
— Господа, поздравьте меня: мой сын призван в русскую армию!
Он обнял Сергея, прижал к своей широкой груди, и Сергей стоял с затуманенными глазами, забыв о своей смешной наготе, внезапно охваченный гордостью, самозабвением. Его поздравляли, а он молча смотрел на отца.
V
Сентябрь был теплый, днем солнце грело сильно, и словно вновь вернулось лето. Странно, что в эти жаркие дни так рано темнело: в восьмом часу приходилось зажигать свет. Невеселая шла жизнь в заводском поселке. Только дети шумно преследовали с деревянными винтовками немцев, шли в штыки на Львов, крались переулками, совершая вероломные маневры. В легких и жестоких головах детей война представлялась восхитительной. Они с наслаждением вспарывали врагам животы, отсекали руки и ноги своими деревянными, обшитыми жестью мечами.
Ольга Кольчугина наблюдала из окна, как Павел рубился с врагами.
Она позвала сына обедать, он отмахнулся, ему было не до еды. Когда Павел поздно вечером пришел домой, оживленный и веселый, Ольга спросила:
— Людей нравится убивать?
— Ага, мы играем.
— Чтоб не смел больше в убийство играть!
— Ну да, все играют.
— Смотри, Павел, чтоб не было этой войны, — тихо сказала она.
На следующий день он, конечно, продолжал. Вечером мать наказала его. Впервые в жизни она порола сына по правилам: ремнем. Павел выл. Марфа ругалась и даже пробовала силой отнять Павла от Ольги. Дед Платон то плевался и кричал: «Отпусти мальчишку», то начинал смеяться: «Шахтер, женщина, медведь».
А Ольга злобно кричала:
— Из моих никто на войну не пошел, дома расправу сделали — двоих здесь уложили, Степу на каторгу свели. Не позволю байстрюку в убийство играть.
Завод работал круглые сутки — ни один цех не останавливался в праздничные дни. В цехах ходили люди в военной форме, они принимали сталь. У военных были таинственные лица, заказы они оформляли, соблюдая страшную, казалось им, неразгаданную тайну: погрузку болванок производили вечером, составы уходили с завода ночью. Но так как машинисты, сцепщики, кондуктора, сталевары, шлаковщики — все были людьми, хорошо между собой знакомыми, товарищами по одной работе, то все знали, что делают снарядную сталь и везут ее на соседний, вновь отстроенный завод, а затем стаканы уходят на Москву — Петербург. И рабочие подсмеивались над недогадливостью военного начальства: на донецком заводе делались лишь стальные стаканы, снаряжение снарядов производилось где-то за тысячи верст на севере; готовые снаряды вновь везли через всю Россию на Юго-Западный фронт.
Днем над заводами стояла пелена дыма; ночью небо было красно, напоминая о пожарах в Галиции, о солдатской крови.
Когда у человека случается несчастье, ему все хочется выйти из дому на улицу; походив по улице, он начинает торопиться домой. Но едва войдет он в дом, как все кажется ему постылым, холодным, тяжелым...
Так в России, охваченной ненужной народу войной, люди рвались с первых же дней фронтовой жизни обратно домой. Но мучительно было в тылу — стыдно, пусто, и ^казалось, что на фронте легче.
VI
В учебной команде с Сергеем Кравченко оказалось несколько земляков, работавших на Юзовской заводе. Соседом его по нарам был рабочий Пахарь. Про Пахаря Сергей узнал интересную историю. Он за полтора года до войны ударил на заводе инженера Воловика и бежал из Юзовки, боясь расправы. Когда объявили мобилизацию, он приехал в Юзовку и явился к воинскому начальнику, одновременно заявив в полицию о своем возвращении. Воловик, узнав об этом, сам ездил просить за него. Пахаря взяли в солдаты, а дела полиция против него не возбудила. Воловик просил Пахаря после первого сражения написать ему письмо. Этот Пахарь сразу отличился как способный солдат в учебной команде. Он четко выполнял все приемы с винтовкой, со зверской серьезностью колол штыком чучело, мастерски резал проволоку, исправно, полной грудью, кричал «ура», бросаясь в атаку.
