Удивительно, что страх смерти не терзал его. «Вот убьют, и дело в шляпе», — думал он. И о войне он думал спокойно, не стараясь проникнуть в ее смысл... «Любовь к родине, — думал он. — Где-нибудь в Венеции или во Флоренции можно любить русскую осень, проселок, мокрые рябины... Это все изгнанники придумали...»
В один из осенних вечеров писарь пригласил Сергея к Дудлеру.
— Нет, ну его к черту! Чего я там не видел? — сказал Сергей и оглянулся. Сомов лежал на нарах и, слюнявя карандаш, писал.
— А отчего ж не пойти? — удивился писарь. — Я увольнительную записку заготовил. Вместе пойдем, вместе и вернемся.
— И денег нет, — нерешительно сказал Сергей.
— Да уж деньги — полтинник, — рассмеялся писарь, — могу позычить.
— Айда, пошли! — задохнувшись, проговорил Сергей и, стремительно поднявшись, начал одеваться.
Он подтянул сапоги, повыше поднял пояс, оправил складки гимнастерки, вложил в рукав поданную Матроскиным увольнительную записку, аккуратно, двумя руками, надел фуражку с франтовски опущенными краями и, весело покосившись на Сомова, спросил:
— Пошли, что ли?
Писарь с удовольствием оглядывал Сергея, ему хотелось пойти к Дудлеру в компании с пострадавшим за правду вольноопределяющимся. Он был полон мелкого и жгучего тщеславия, которое властно правило миллионами людей — торговок, инженеров, генералов, лавочников, солдат, писателей, ученых, — тщеславия, которому нет дела до того, благородны ли, умны ли, добры ли поступки человека; тщеславия, которому важно в крошечной капсюльке своей жизни покичиться перед людьми, предъявить микроскопические признаки условного превосходства. Это условное часто служило людям целью жизни. Писарю Матроскину хотелось показать кладовщику интендантского склада Тушкевичу, что напрасно тот кичится своим знакомством с вестовым начальника гарнизона: он, Матроскин, понимал, что «вольнопер» в качестве приятеля тоже немалый козырь.
Они шагали по темной улице, полной грязи. Движение требовало такого напряжения, что они шли молча, тратя все силы на то, чтобы не упасть, угадать в темноте петляющую тропинку. «Вот он, поход христолюбивого воинства», — подумал Сергей.
Наконец он увидел вдали свет, подобный мерцанию звезды. Это было заведение Дудлера.
Широкоплечий старик еврей встретил их в прихожей. Бедная лампочка освещала шинели, висевшие вдоль стен; они казались в полумраке телами повешенных.
— В номера? — спросил старик.
— Зачем в номера, — в обчую, — весело ответил писарь.
В «обчей» бледный полнотелый человек играл на пианино; народу в комнате было много, большей частью солдаты. Они сидели вдоль стен, курили, степенно переговаривались между собой, кашляя, прикрывали рот рукой, а когда сплевывали, аккуратно растирали плевок сапогом. Посреди комнаты танцевали несколько пар: женщины с женщинами. Они все были толсты и некрасивы — местечковые проститутки со скучными лицами. Точно для того, чтобы их по ошибке не приняли за пожилых хозяек и лавочниц, они наляпали себе на щеки круги румянца. Движения их были неловки, лица выражали обидчивость и важность. Казалось удивительным, что писарь, пренебрегая солидным поведением женщин, ощупывал их, произнося при этом непристойности. Все с восхищением поглядывали на него. Он вел себя с легкостью настоящего светского человека и притом не был пьян.
В углу позади пианино вздымалась крутая деревянная лестница с перилами, ведущая на второй этаж. По ней поднимались мужчины и женщины; ступени поскрипывали под тяжестью солдатских сапог. Некоторые, спустившись вниз, не шли к выходу, а усаживались, посмеивались, переглядывались с приятелями.
— Выбрали? — громко спросил писарь.
Сергей смутился и быстро поднялся с места, пошел навстречу первой попавшейся ему на глаза женщине. Хотя он знал, что нет ничего почетного в звании завсегдатая дудлеровского заведения, ему не хотелось, чтобы посетители заметили в нем новичка...
Тысячи мелочей врезались ему в память: койки, по-больничному стоящие в верхней комнате, занавески между койками, солдатское одеяло, казарменный запах сапог и махорки. Лишь лица женщины он не запомнил.
Он спустился вниз и уселся на скамью, поджидая писаря, не испытывая ни ужаса, ни угрызения совести, ни желания плакать — всего того, что, судя по книгам, должны испытывать интеллигентные юноши, посетившие публичный дом.
На утренней поверке он стоял с тяжелой головой, мрачный, насупившийся. Моросил дождик; нельзя было различить шинели пятого человека — серый цвет сукна сливался с предутренней осенней темнотой. Лица солдат казались бледными, неясными пятнами.
«Вот выйти из равнения и пойти», — подумал Сергей. Но ему не хотелось никуда идти.
VII
Этот день пришел внезапно, хотя все ожидали его.
Уже несколько раз производились такие предварительные ученья: в походном порядке вся учебная команда выходила из ворот казармы и двигалась к городу. Лица унтеров были загадочны и насмешливы; солдаты гадали: всерьез ли, ученье ли? Но на этот раз все сразу поняли, что гонят на фронт. Это видно было по тому, как обозные подводы подъехали к складам, по тому, что каптер пробежал по опустевшей казарме и вдруг, воровски оглянувшись, нагнулся над печкой и, скорчив зверскую рожу, выломал чугунную колосниковую решетку.
Во дворе производили построение и расчет. Унтеры подравнивали ряды, потряхивали за пояса солдат, исправляя их недостаточно воинский вид, тихими, «змеиными» голосами произносили внушения.
Офицеры, собравшись у дверей канцелярии, разговаривали и смеялись, словно не на них смотрели сотни зорких солдатских, все подмечавших глаз. Солдаты видели, что офицеры курят беспрерывно и все поглядывают на дорогу.
Из города приехал полковник Бессмертный. Солдаты редко видели его. За все время существования учебной команды он раз лишь побывал в казарме: осмотрел нары, в одном месте остановился, откинул одеяло, ткнул кулаком в сенник и прошел дальше. В другой раз он присутствовал при строевых занятиях, внимательно смотрел на маршировавших солдат, сказал несколько слов адъютанту; тот подошел к командиру первой роты поручику Аверину и передал ему слова Бессмертного. Аверин оглянулся на маршировавший второй взвод и сказал адъютанту:
— Что ж я с ним могу сделать? Хоть в землю закопать его. Либо в нестроевую перечислить. И унтер-офицеры с ним замучились.
Все тогда поняли, что речь идет о добровольце-вольноопределяющемся Сомове.
Хотя солдаты ничего не знали о Бессмертном, среди них почему-то существовала уверенность, что полковой командир — человек справедливый, рассудительный. Он поздоровался с офицерами, поговорил с ними и затем прошел мимо построившихся в две шеренги солдат, внимательно всматриваясь им в лица. Солдаты стояли неподвижно (была команда «смирно»), и глаза их, полные жизни, мысли, тревоги, жадно всматривались в лицо полковника.
Он шел легкой походкой, в длинной офицерской шинели, с суровым худым лицом. Внезапно он остановился перед строем.
— Здравствуйте, братцы! — сказал он медленным голосом.
Солдаты оглушительно и коротко ответили.
Неужели этот человек ездил в лес за грибами? Не врал ли писарь?
— Братцы, — сказал полковник, — пришло время послужить царю и родине. Возможно, скоро придется вам очутиться под огнем неприятеля. Слушайте своих командиров, как отцов родных, выполняйте приказания точно и аккуратно, ввиду того что от этого почти полностью зависит успех дела и ваша жизнь.
«Вот и все», — подумал Сергей. Вскоре колонна растянулась по дороге к городу.
Было сыро, холодно, дневной свет расплывался в воздухе, полном тумана. Шли молча. Сергей был правофланговым во втором отделении первого взвода. Рядом с ним шагал Пахарь. Третьим в шеренге был плечистый, румяный украинец Вовк. Дальше шел длиннорукий Сенко, лучший стрелок учебной команды. Рядом с ним шагал доброволец — красавец Маркович, пошедший в армию, чтобы найти свою смерть, — так он объяснил Сергею. Замыкал шеренгу мрачный и неразговорчивый еврей Капилевич с большими, обросшими темным пухом ушами.
За спиной своей Сергей слышал дыхание Шевчука, шедшего во второй шеренге, перед собор видел он затылок солдата из первого отделения — силача татарина Гильдеева. Улыбейко ободряюще говорил: «Левой!»
«Хороший у нас Улыбейко», — подумал Сергей,
Они пошли, минуя город, по проселочной дороге, ведущей к железнодорожной станции. До станции надо было пройти шестнадцать верст.
— От тэпэр бы до дому, в казарму, — мечтательно сказал за спиной Сергея Шевчук, — там и тэпло и обидаты б далы′.
— Что ж, тебе казарма домом уже стала? — спросил Пахарь.
— А шо, ты снидаты нэ хочэшь? — насмешливо проговорил Шевчук.
