— За что? — ужаснулась Евдокия. — Я ведь родила ему сына... Двое родились мертвыми, но ты ведь знаешь, что это не моя вина!
— Знаю! — спокойно сказала Софья. — Кровь у моего братца дурная — это всем известно. Ладно. Позже решим, что с тобой делать. Иди к сыну.
Евдокия, всхлипнув, поднялась с золоченого стульчика и ушла. Царевна рассмеялась и повернулась к извечному противнику — Льву Кирилловичу Нарышкину.
— А вам, дядюшка, повелеваю готовиться к знакомству с палачом. Помойте шею — она у вас с прошлого года грязная.
Лев Кириллович бухнулся в ноги.
— Царевна... Государыня, пощади! Не виновен я!
— А кто вырезал большую половину Милославских, древнего великого рода, что на два столетия древнее вашего? Кто пытал Ивана Михайловича, замучил Сильвестра Медведева и Федора Левонтьевича Шакловитого? Не волнуйся, Бориске Голицыну тоже местечко найдем в сырой земле!
Софья перевела дух. В это время вернулись Ревенанты, посланные на обход дворца. Старший доложил полковнику, что все тихо, только в самом дальнем тереме нашли интересную личность. Двое замыкающих под руки втащили нечто усато-бородатое в сером охабне без шапки. Всклокоченные волосы и безумный взгляд — вот и весь портрет незнакомца.
— Андрей Андреевич! — воскликнула Софья Алексеевна. — Какая встреча! Граф, позвольте вам представить Андрея Андреевича Виниуса, одну из самых светлых голов в этом государстве. Эту голову, господин полковник, необходимо сохранить! А Льва Кирилловича, я вас попрошу, возьмите под стражу!
— В приказ Тайных дел! — приказал полковник.
Те же двое Ревенантов выпустили из рук Виниуса, подхватили Нарышкина и уволокли его. Когда горестные стоны боярина затихли вдали, царевна обратила свой взор на Петра Апраксина. Тот сидел на лавке у стены тихо, как мышь, боясь пошевелиться.
— Петр Матвеевич, голубчик, что же вы от меня прячетесь? — воскликнула Софья, увидав в углу старого знакомого. — Подойдите! Не бойтесь, никто вас не обидит. Знаю-знаю, доля ваша такая — служить царям. Федору Алексеевичу служили, мне служили, Петру Алексеевичу тоже служили...
— Служил, матушка, — склонил голову Апраксин.
— Мне вдругорядь служить хотите?
Боярин склонил голову еще ниже и прошептал:
— Я России служить хотел... и служил...
Софья с нежностью посмотрела на тридцатидевятилетнего боярина. И внезапно осознала она, что существуют люди, которые желали бы служить Отечеству без ныряния в большую политику, и что один из этих людей находится перед ней. За полвека сменилось пять правителей, а страна дико и страшно хочет жить, невзирая на путчи и перевороты.
— Сестру нашу Марфу Матвеевну я прикажу вернуть из монастыря. Завтра же. Господин полковник, не могли бы вы привести сюда эти «святые мощи»? Я имею в виду патриарха... Старик еще, наверное, спит... Будите! У него свой терем около Успенского собора.
— Боюсь, Софья Алексеевна, мои люди на это не годятся. При виде их патриарха кондратий хватит, это точно. Игорь Ларионович, — обратился он к думному дьяку Иванову, — окажите любезность, приведите сюда этого «серого кардинала». Вас будут сопровождать.
Дьяк кивнул головой и вышел из палаты. За ним устремились четверо Ревенантов.
— Прошу вас! — сказала Софья Апраксину и Виниусу. — Прошу вас, Петр Матвеевич, и вас, Андрей Андреевич, присоединиться к моим людям. Пусть патриарх видит, что все единодушны в своем решении.
Запищала полковничья рация. Андрей Константинович выслушал доклад и чертыхнулся.
— Прошу прощения, Софья Алексеевна, у ворот Спасской башни князь-кесарь Ромодановский. Прикажете пропустить?
— Дядя Федор Юрьевич! — воскликнула царевна. — Пропустите, конечно! Это старый и верный пес.
— Кому верный? — усомнился Волков.
— Государю. Либо Государыне. Он страшный человек, слов нет, но зато нужный. Попробуй найди другого такого зверя! А народец, господин полковник, необходимо в страхе держать. Иначе будет так же; как при Борисе Годунове.
Полковник вздохнул. По натуре демократ, он понимал, что демократия и гуманизм уместны только в высокоразвитом обществе. А в стране, где четыре пятых населения живет животными инстинктами, демократия и гуманизм являются признаками слабости власти.
— Согласен, Софья Алексеевна, — сказал он, — давайте послушаем главного Держиморду.
Царевна улыбнулась каламбуру из будущего и села на трон, этим самым демонстрируя свою готовность принять власть. А возможно, и волновалась. Ведь «дядя Федор» фактически являлся правителем России, как во время отсутствия Петра, так и по его присутствии. Петруша зело любил воинские потехи: марсову и нептунову. И так же дико ненавидел, когда его отвлекали от этих самых потех и пытались привлечь к делам государственным. Ромодановского многие величали Государем, и он лишь добродушно фыркал в свои казацкие усы.
Сначала раздалось некоторое пыхтение, будто паровоз загоняли в депо, затем в дверь вплыл живот. Вошел очень тучный человек, тучный и высокий. Рожей очень смахивал на Петра, если бы Петра года три откармливать отборным беконом с картошкой и не давать ходить в день больше километра. Коричневый кафтан распахнут, под ним бархатный синий камзол до колен с перламутровыми пуговицами, голова непокрыта. На большие выпученные глаза спадают пряди черной шевелюры, несмотря на возраст, не тронутых сединой. В правой руке палисандровый посох — дорогая вещица, преподнесенная в дар гишпанским купцом.
— Уф, — произнес он, останавливаясь, — и вправду, Софья Алексеевна. Правду, значит, сообщили... Я уж думал, спьяну привидилось. Ну что, царевна, власть вернула?
— Еще нет, дядя, — засмеялась Софья, — сейчас патриарха приведут. Вернее, помогут прийти старику. Да ты присаживайся, дядя, тяжело ведь тебе стоять...
Ромодановский присел на золоченый стульчик, на котором до этого сидела. Евдокия. Причем нос его едва не уткнулся в собственный живот.
— Раньше легче было, но с тех пор, как Петр Алексеевич пиры затевать начал, пришлось поневоле кушать, чтобы не так пьянеть. Уф! Жарко здесь!
Он поводил глазами, выискивая челядь. Наконец, взгляд его остановился на Косте Волкове.
— Мил-человек, — прохрипел он, — уважь старика, помоги снять кафтан! Уф!
Костик осторожно, чтобы не вывернуть ненароком князю-кесарю руки, стащил теплое платье и аккуратно положил его на лавку. Федор Юрьевич вновь присел, вытирая рукавом камзола крупные капли пота, выступившие на лбу.
— Идет! — выдохнула Софья. Послышался цокот сапог Ревенантов. В Грановитую палату вошел маленький старичок в черной рясе с клобуком. Белый клобук контрастировал с серым больным лицом патриарха Адриана и придавал последнему некий святой вид.
Увидев на троне Софью, он остановился и неверяще сощурился, захлопал глазами и зашевелил седыми мохнатыми бровями.
— Матушка! — обрадованно выдохнул он.
— Благослови, отец, на царство! — насмешливо произнесла царевна. — Вишь, братец мой потерялся где-то в Европе, а страна без правителя быть не должна.
Патриарх нерешительно взглянул на князя-кесаря. Тот шумно вздохнул и поднялся со своего удобного насеста. Постоял чуток, а затем кивнул головой:
— Быть посему. Пусть правит Софья Алексеевна. Что, окромя «благославляю», ждут от меня? И мне под старость неохота в ссылку... Добро.
Полковник подумал, что если бы знали, чем царь Петр кончит, за руки поволокли бы Софью к трону. Откровенно говоря, он не ожидал, что настолько просто будет захватить власть. Это одна сторона медали. Исходя из законов Мерфи, труднее эту власть будет удержать. Хотя при чем здесь Мерфи? Это же всем известная аксиома.
Тем временем думный дьяк Иванов подал патриарху шапку Мономаха. Пробормотав что-то на латыни, владыка внимательно осмотрел ее. Тем временем Софья сошла с трона и сделала три шага навстречу ему. Патриарх поднял шапку на вытянутых руках, а Софья преклонила голову. Ромодановский гулко стукнул своим посохом. Адриан водрузил на голову ее шапку Мономаха — филигранный остроконечный головной убор, усыпанный драгоценными камнями, с золотым крестом наверху. По некоторым данным; эту шапку Владимиру Мономаху прислал Константинопольский базилевс Константин. По другим данным, Владимир Всеволодович реквизировал ее у половцев после битвы одна тысяча сто седьмого года под Лубнами, в которой погибло двадцать половецких князей.
Софья вернулась на трон. Князь Одоевский, зайдя с правой стороны, вручил правительнице скипетр — небольшой жезл, украшенный резьбой и бриллиантами. Князь Барятинский, стоявший справа, подал державу. Инаугурация свершилась! Раскрасневшаяся Софья принимала клятвы верности от самых близких людей. Последним преклонил колени князь-кесарь.
Он то и дело оглядывался на незнакомых людей, пронзая взглядом полковника и Ревенантов. Наконец, уразумев, что не он главный на этом празднике жизни, бухнулся царице в ноги и забормотал слова присяги. Но он оказался последним. Недоумевая, он устремил свой взор на Софью и пробулькал:
