— Господи, Катенька… Позаботься об Оленьке. В Ладогу напиши. — Анисья с трудом выговаривала слова, мысли ее путались и, упав на постель, она разрыдалась. — Пусть я виновата, а Оленька за что? За меня?
Катя подняла ее и сказала:
— Я написала в Ладогу.
— Уж ты не оставь Оленьку, пока Савельевна не приедет. Обещаешь? И пусть худо она обо мне не думает. Себе ничего не хотела. Всё Ольге! Счастья ей хотела. Только не знала, как оно добывается.
Катя проводила плачущую Анисью до правления колхоза. На крыльце их встретил Дегтярев. Он был озабочен и спешил.
— Приготовьтесь к дороге, Анисья Петровна. Чуть свет с попуткой поедете со мной в район.
Анисья вышла на улицу. Куда идти? Домой? Конечно, домой, к Оленьке. Хоть последний день побыть с ней, насмотреться на нее! Но на полдороге она свернула к реке и просидела там до сумерек, думая о дочери и словно боясь увидеть ее в тот последний день перед долгой разлукой. А когда она поднялась, чтобы, наконец, вернуться домой, то увидела у переправы блики огоньков, раскрашивающих воду желтокрасными полосами. Только после этого Анисья вспомнила, что на ночь назначен полив овощей, и, на минуту забыв о завтрашнем суде, о предстоящей разлуке с дочерью, она поспешила домой за фонарем и бросилась догонять поливальщиц.
В степи, у канала она столкнулась с Анной.
— Надо еще дать воды…
Анна узнала ее в темноте.
— Ступай поспи, у тебя завтра день не легкий будет…
Анисья молча покачала головой и исчезла в темноте. Она зажгла фонарь, подняла щит и с высоты насыпи канала окинула ночную степь. В темноте по степи разбрелись огоньки. Мерцая, они то стояли на месте, то двигались навстречу друг другу, то вдруг исчезали, словно раздавленные темной громадой ночи. И по огням Анисья знала, что сейчас делают вышедшие в ночное поле люди, — чтобы перехитрить солнце, не дать ему иссушить влагу орошения. Вон с краю, переставляя с места на место фонарь, движется Анна. Она звеньевая, ее всё поле, но в нем у нее есть свой участок. И она поливает сейчас этот участок, заряжает сифоны. А рядом с Анной — мать Зойки Горшковой, а дальше — мать Володи Белогонова. И стоит фонарю звеньевой переместиться в темноте, как следом за ним снимаются с места их огоньки.
Анисья двинулась вдоль канала. Она шла, прислушиваясь к воде, и освещая ее тусклым светом своей «летучей мыши». Потом она свернула в поле и по временному оросителю вышла на овощной участок.
Анна ее окликнула:
— Так и не пошла домой?
— Дай я за тебя тут присмотрю, а ты проверь, дошла ли вода на верхний участок.
— Дошла, — уверенно ответила Анна. — Воды много. А не было бы, уж давно сами прибежали.
— Нет, я всё-таки проверю, — сказала Анисья и направилась дальше в темную степь. Она шла, то освещая узкую тропку, извивающуюся вдоль поля, то высоко поднимая фонарь, чтобы вырвать из темноты больший участок земли и проверить, хорошо ли подают воду сифоны. Из темноты окликали, с ней заговаривали.
— Здо́рово ты, Анисья, придумала с ночным поливом. Осторожней только надо…
— И ночь нипочем! Отоспаться и днем успеем.
Люди были веселы, радостны. Анисья не могла не чувствовать, не видеть этого, и ей хотелось быть рядом с ними, чтобы пропускать застоявшуюся воду, поправлять сифоны и перекликаться в ночи, покачивая в темноте свой фонарь. И теперь она понимала, откуда пришла к людям радость, почему так легко и с такой охотой они работают ночью, хотя почти весь день провели в поле. Когда есть вера в свой колхоз, самым тяжелый труд тоже радостен… Работать в поле, вот так вести воду от борозды к борозде, видеть, как всё вокруг растет, ждать урожая — как всё это ей сейчас дорого и близко! И как бы была она счастлива, если бы не завтрашний суд! Что ждет ее? Увидит ли она родную степь? А что будет с Оленькой?
— Анисья, шла бы ты отдохнуть.
Анна нашла ее на верхнем участке и гнала домой.
— Не могу…
— Ну хоть здесь сосни… Постели мой ватник и вздремни. Я разбужу…
— Дай хоть напоследок степью надышаться. Истоскуюсь я по ней за каменной стеной…
Всю ночь Анисья провела на поливе. А рано утром выехала из Шереметевки. И ничего не сказала Оленьке. Только подошла, поцеловала ее спящую и выбежала из комнатки.
Оленька ничего не знала о предстоящем суде. Она даже не обратила внимания на то, что вслед за Алексеем Константиновичем в район уехали председатель колхоза Семен Иванович, мать Кольки «птичьего царя» Лукерья Камышева, Анна Степановна, Юха. Да ведь каждый день люди ездят по делам в район, и на базарной площади можно в любое время видеть пассажиров, ожидающих попутной машины.
И в тот солнечный день, когда в зале суда милиционер промчите «Встать! Суд идет!», и, встрепенувшись от своих горестных дум, со скамьи подсудимых поднялась Оленькина мать, сама Оленька, ничем о не подозревая, сидела с Катей в саду и весело говорила:
— Как красиво здесь! Верно, Екатерина Ильинична? Когда люди со всем победят природу, они сделают так, чтобы всегда была весна.
— А когда же тогда будут созревать плоды?
— Хорошо, я согласна на весну и на жаркое лето.
— Значит, ты против зимы? Против снежной горы, лыж, коньков? Давай, Оленька, оставим природе все ее времена.
— И осень? Дождливую, холодную, грязную?
— Ладно, осень ликвидируем. Только не раннюю, а позднюю…
— А скажите, когда вы кончали семилетку, вам было весело или грустно?
— Тогда, Оля, немцы были под Сталинградом. Ни грусти не было, ни веселья. Были горе и ненависть. Мы жили войной, да и сами помогали воевать.
— Вот сейчас войны нет, а у меня такое чувство, как будто я всё время воюю. Я с Юшкой воюю. Его уже нет в Шереметевке, знаю, что мама не выйдет за него, а всё равно воюю… Но грустно мне не потому. Я привыкла к Егорушке, люблю слушать, как играет Володя, мне нравится Зоя Горшкова. А пройдет немного времени, и мы расстанемся. Егорушка, я знаю, уедет учиться в сельскохозяйственный техникум, Володя — в музыкальную школу, Зоя, наверное, поступит в педучилище…
— А что ты думаешь делать после семилетки?
— Не знаю.
— Как, не знаешь? А восьмой класс?
— Может быть. Но когда мы снова встретимся, мы будем опять друзьями?
— Видишь ли, Оленька, когда вы станете взрослыми, у каждого будет своя жизнь, своя профессия и своя судьба. Один будет простым колхозником, другой агрономом, третий учителем. Может быть и так, что в один прекрасный день мы узнаем, что Володя Белогонов стал известным музыкантом, а Егорушка, вернувшись в Шереметевку, прославится как агроном… Многое будет отличать вас друг от друга. Но, знаешь, что может сохранить вашу дружбу? Любовь к своей работе, пусть разной. Мы, Оленька, не просто люди, а советские люди. И нас всех, известных и неизвестных, роднит, прежде всего, творчество…
Скрипнула калитка, и на дорожке показался Колька Камыш. В руках у него была книжка. Катя, улыбнувшись, спросила Оленьку:
— Помогаешь готовиться к экзаменам? — И, не ожидая ответа, поднялась: — Не буду вам мешать — пойду!
Колька Камыш присел на скамейку, положил рядом с собой учебник по литературе и тоскливо проговорил:
— Учись — не учись, а ходу нет мне. Алексей Константинович характеристику не дает, батька в лесную школу не пускает. Заладили оба: поработай в колхозе, а там видно будет. А что мне колхоз? Я самостоятельной жизни хочу. Чтобы сколько ни получил — всё мое. А в колхозе всё больше хлеб да хлеб. Ссыпай в одну клеть. Думаю, может, и не стоит экзамены держать, семилетку кончать?
— Попробуй только, — пригрозила Оленька. — Весь класс хочешь подвести?
— Ну, вот разве чтобы не подвести, — тяжело вздохнул Камыш и неожиданно проговорил с завистью и удивлением: — А ты хитрая, ох и хитрая!
— Почему ты так думаешь?
— Меня не обманешь. Теперь понятно, почему домой вернулась. Мать в тюрьме, а дома ты сама себе хозяйка.
— Ты что, с неба свалился? — рассмеялась Оленька. — Ее давно выпустили!
— Это до суда выпустили, а по суду опять посадят. Юшке, говорят, лет десять дадут, а матери твоей тоже достанется…
— Врешь ты! — закричала Оленька. — Врешь!
— Сегодня и суд! Ты что же, иль не знаешь? Вся Шереметевка в район уехала. Полный грузовик. Матку мою и ту в свидетели вызвали, только она правду не скажет. Боится, — статью дадут. А Алексей Константинович вроде как против прокурора выступать будет… Только что не поможет. Не меньше пяти годов твоя мать получит!
Оленька бросилась из сада на улицу. Ей навстречу бежала Катя.
— Оленька, тебе телеграмма!
— Катя, это верно? Маму судят?
— Бабушка сегодня вечером приезжает.
— Маму в тюрьму посадят! Я пойду в суд. Я хочу видеть маму.
— Успокойся, Оленька. — Катя взяла ее за руку. — Всё будет хорошо.
