До Казани Сергей и студент Иван Никонов доехали пароходом. В Казани они пересели на почтовый поезд, который шел через Екатеринбург в Томск. Как только поезд тронулся, Сергей вышел на площадку.
Было жарко. Солнце припекало по-летнему, и если бы не пожелтевшие кое-где деревья да сухая по-осеннему темная трава, — нельзя было и подумать, что уже конец августа.
Сергей стоял на площадке, взволнованно глядя по сторонам. Эти места были ему хорошо знакомы. На второй остановке, после Казани, на платформе «Арское поле» жил его товарищ по училищу — Коля Крюков С ним Сергей не раз ходил пешком до разъезда Дербышки. Там был густой лес и полно грибов. Одно было плохо — в Дербышках каждым год снимал дачу школьный надзиратель Макаров, придира и ханжи.
Сергей улыбнулся, вспомнив, как они, боясь встретить Макарова, обычно чуть не бежали мимо дачного поселка к станции. Ни «Арское поле» возвращались на паровозе. Их подвозил Колин отец Иван Петрович, добродушный человек, с длинными, обвисшими усами. Помогая им взобраться на тендер и лукаво подмигивая, он обычно спрашивал: «Ну, много, хлопцы, поганок набрали?»
Всё это было совсем недавно — осенью прошлого года, когда он учился в Казанском промышленном. Теперь училище окончено, и вот он едет в Томск. Что-то ждет его там?!
«Ничего, — ободрял себя Сергей. — Устроюсь на работу. Стану по вечерам учиться на общеобразовательных, выдержу экстерном экзамены за восемь классов гимназии… Студенты подготовиться немножко помогут!. Получу аттестат зрелости и поступлю в Технологический!.. А вдруг не поступлю?!.» Может быть, недаром так туманно и зловеще сказала ему в день отъезда Анна Степановна, их соседка по дому.
— Ишь ты!.. Поедет он!.. Хорошо там, где нас нет, а как там, — вилами еще по воде писано!..
Вслед за Анной Степановной начала отговаривать и бабушка:
— И верно; зачем этакую даль ехать? В Уржуме устроиться можно. Сходить только к чиновнику Перевозчикову да попросить хорошенько, — враз и определит в Управу.
Пришлось упорно и горячо доказывать необходимость своей поездки.
Ведь бессмысленно же, получив после окончания училища диплом на звание техника, сидеть в Уржумской Управе за перепиской разных бумажек!.. Так вся жизнь и пройдет, а ему хочется дальше учиться на инженера или на какого-нибудь строителя. А ведь в Уржуме институтов нет.
— Ну, уж бог с тобой!.. Поезжай, — сдалась под конец бабушка. — Кто знает? И верно, может, инженером станешь!.
Мимо Сергея прошел рыжий кондуктор с флажками, засунутыми за широкий пояс.
— В тамбуре стоять не полагается. Пройдите, молодой человек, в вагон, — сказал он хриплым голосом. Но Сергей остался на площадке. Ему хотелось взглянуть еще на разъезд «Чурилино». Сюда он ездил на парафиновый завод с училищем на экскурсию.
Через час поезд подошел к Чурилину.
Ничто здесь не изменилось за год. Всё также была обломана деревянная ограда у вокзала, всё также уныл и грязен был сам разъезд. Поезд стоял тут недолго. Белобрысый парень три раза ударил в вокзальный колокол — и Чурилино осталось позади.
Сергей вошел в вагон. Иван Никонов уже расположился по-домашнему: сбросил студенческую тужурку и лежал на верхней полке, закинув руки под голову.
— Что нового узрел ты в сих местах? — продекламировал он.
— Всё по-старому! — ответил Сергей. — Только в Чурилине водокачку покрасили.
— И то прогресс, — засмеялся Иван.
В вагоне было душно и шумно. Соседи по купе пили чай и разговаривали. Говорили о войне с японцами. Старушонка, повязанная по-монашески черным платком, рассказывала о сыне, которого взяли во флот в первые же дни мобилизации, о его письмах из Владивостока.
— Крейсер «Рюрик», слышали, может? Вот туда моего Петрушу и определили. Пишет: «Не сомневайтесь, мамаша, кормят хорошо, а япошек обязательно победим».
— Дай-то бог! — вздохнула молодая женщина с грудным ребенком. — А только за эти полгода немало поубивали да покалечили народа. И еще, чай, поубивают…
— За царя-батюшку и веру христову православный человек, милая, и жизнь отдаст, не пожалеет, — назидательным тоном сказала сидевшая с ней рядом пожилая мещанка в зеленой канаусовой кофте и в золотых дутых серьгах. Молодая, ничего ей не ответив, пододвинулась поближе к окошку, возле которого хмурый старик татарин, громко причмокивая, пил чай из жестяной кружки.
— Не хотите ли, молодые люди, с нами чайку за компанию? — предложила старуха.
Сергей и Иван, поблагодарив ее, отказались. Сергей залез на свою полку напротив студента.
— Вы сами-то сибиряки будете? — поинтересовалась старуха.
— Нет, бабушка. Мы не тутошние, — шутливо ответил Никонов. — Мы из-под Вятки — уржумские.
— А в Томске где квартируете?
— На Кондратьевской.
— А мой-то дом на Магистратской. Почти соседи. До прошлого года у меня тоже один студент квартировал. На присяжного учился. Уважительный такой был. Скромный молодой человек.
— Редко нынче скромные попадают. Всё больше образованные, — вставила тем же назидательно-строгим тоном мещанка в зеленой кофте и поджала губы.
— Бывало домой позже двенадцати часов только случаем приходил, а на гитаре как играл, — ровно артист, — продолжала старуха. — Трех дней он у меня до полного года не дожил, — арестовали.
— Вот тебе и скромный! — обрадовалась мещанка. — Посадили, бабка, значит, твоего скромника-то? А?…
На бледном скуластом лице ее с тонкими губами появилось торжествующее выражение: «За дело! Не бунтуй!..»
Сергей и Иван переглянулись. По рассказам Никонова, Сергею уже было известно о прошлогодней студенческой демонстрации, за участие в которой потом полиция выслала из Томска около сорока человек.
— Сибирь больша, мошка зла, народ бешеный, — сказал вдруг молчаливый старик татарин.
— А знаете, милые мои, что нонешней весной на Федосеевском прииске случилось? — сказала старуха.
— Знаем, знаем, — нахально перебила мещанка. — На Прокопьевском и на Крутом тоже бунтовали. На забойных работах прибавку вздумали просить. Дали им всем там «прибавку» по первое число, — усмехнулась она и, зевнув, истово перекрестила рот.
— А я, милая, о другом, — сказала старуха. — Ко мне брат в марте приезжал, так страшную историю об одном старателе рассказывал. Напал этот старатель со своим товарищем на богатую жилу, и стало ему вдруг жалко найденным золотом с товарищем делиться. Он взял его да и убил. А то такой еще случай был…
День клонился к вечеру и за окном мелькали холмы, перелески, станции, полустанки.
Сергей лежал на полке и, глядя в окно, рассеянно слушал рассказ старухи, в котором нельзя было разобрать, где выдумка, где явь. На одной из станций провожали большую толпу новобранцев.
Последний нонешний дене-е-е-чекГуляю с ва-а-ми я друзья-я-яА завтра рано, чуть свето-о-чекЗаплачет вся моя семья…—
истошно выкрикивал кто-то в толпе под гармошку. Прощаясь с мужьями и сыновьями, плакали, причитая, женщины. Какую-то молодайку в розовом полушалке, съехавшем на спину, плечистый унтер силком оттаскивал от круглолицего, румяного парня.
— Миленький ты мой!. Ой! Миленький ты мой!.. — голосила в отчаянии женщина, судорожно уцепившись обеими руками за пиджак мужа.
Поезд был далеко, а Сергей всё не мог забыть эту картину.
— Не знаете ли, молодой человек, какая станция сейчас будет? — спросила мещанка.
— Не знаю, — ответил Сергей.
Следующая остановка оказалась маленьким безлюдным разъездом, на котором, к удивлению Сергея, поезд остановился.
— Встречного ждем, — пояснил, проходя через вагон, рыжебородый кондуктор.
И действительно, минут через десять Сергей увидел, как мимо окон с грохотом и ревом прошел паровоз. Мелькнули его огромные колеса с красными спицами и потное черное лицо кочегара. Затем потянулись один за другим белые с красным крестом вагоны санитарного поезда. Раненые солдаты с забинтованными головами и руками выглядывали из вагонных окон. На плечах у них были накинуты серые байковые халаты, некоторые стояли у окон запросто в одних нижних полотняных белых рубахах.
— Ой, — батюшки, какие бледные да худые! — пригорюнилась старуха, видимо вспомнив своего сына Петрушу.
— От моего уж месяц, как писем нет, — ни к кому не обращаясь, тревожно сказала вслух молодая женщина с ребенком на руках.
«Сколько еще будет длиться эта проклятая война!» — с гневом подумал Сергей.
Промелькнул последний вагон санитарного поезда.
— Сейчас, наверное, и мы поедем, — сказал Иван.
Раздался свисток — и поезд тронулся.
Сквозь пыльные стекла фонаря замерцал тусклый и печальный свет.
Сергея укачивало однообразное постукивание колес, пришептывание старухи и колыбельная песня, которую тихонько напевала молодая женщина.
