Вызвав на следующий день Берзина, Сталин исподволь в который уже раз изучал лицо, одежду, манеру поведения начальника ГРУ. Вроде бы все как всегда. А мысли? Черт его знает, что у него в мыслях, у этого удачливого, независимого прибалта.
— По данным из разных источников, новый американский президент Франклин Рузвельт, кстати пятиюродный кузен Теодора Рузвельта, весьма интересуется — как американцы говорят, — «кто есть кто» в кабинете Сталина. — Сталин набил трубку, закурил, продолжал в своей обычной раздумчиво-замедленной манере: — А мы разве не интересуемся, «кто есть кто» в кабинете автора «Банковского праздника» и «Нового курса»? Очень даже интересуемся. Надо быть зрелым, толковым капитаном, надо сколотить достойную команду помощников, соратников, чтобы умело вывести из бури кризиса, самого страшного, самого опасного, американский государственный корабль. Что за человек Рузвельт — политик, гражданин, семьянин? Кто его окружает? Степень влияния? Вопрос вопросов — отношение к СССР? И как следствие — пути возможного сотрудничества?
«И основы такого сотрудничества, — додумал за вождя Берзин, — идеологические, финансовые, бытовые. — Он улыбнулся: — Откровенная постель или влюбленность, даже, может быть, любовь. В разведке и такое случается».
— Я говорю смешные вещи? — Сталин нахмурился. И хотя сказал он последние слова тем же ровным, негромким голосом, для Берзина, слишком хорошо знавшего хозяина Кремля, они прозвучали зловеще.
— Вы говорите очень серьезные вещи, товарищ Сталин. — Берзин отвечал спокойно, с достоинством. — Я улыбнулся, потому что вспомнил — одного из помощников Даладье наши агенты завербовали на элементарном гомосексуализме.
Сталин какое-то время недоверчиво смотрел на начальника ГРУ, потом тихонько рассмеялся, полуодобрительно-полупрезрительно произнес по слогам грузинское «Ко-тве-ран!». На сей раз лицо Берзина осталось бесстрастным.
— Завтра у меня интервью с корреспонденткой «Чикаго дейли ньюс», — без всякого перехода объявил Сталин, раскрывая папку с досье на Элис. — На ваш взгляд, Сергей хорошо с ней поработал?
— Отлично, товарищ Сталин, — ответил обычно скупой на похвалы Берзин. Хотел добавить, что Сергей является одним из самых перспективных сотрудников, но в следующий момент пожалел и о том немногом, что сказал.
— Судя по представленным ею вопросам — да, — согласился Сталин. И, продолжая просматривать бумаги в папке, как бы между прочим добавил: — Откомандируйте его в распоряжение товарища Ходжаева. Для него есть важное задание… На Кавказе.
Берзин молчал, и Сталин бросил на него недоумевающий взгляд.
— Так точно, товарищ Сталин, — поспешил ответить начальник ГРУ. «Такого парня забирают, — вздохнул он про себя. — Такого нужного парня!»…
В первый же день появления Сергея у Ходжаева на Самотеке Аслан беседовал с ним в течение нескольких часов.
— Чем наше ведомство отличается от других, ему аналогичных? — начал он разговор таким вопросом. Сергей молчал. — От ГРУ, НКВД? Вот чем — они хоть и засекречены, но об их существовании, об общем профиле деятельности, даже отдельных операциях известно. Иногда больше, иногда меньше. А о нас, кроме тех, кто у нас работает, никому ничего не известно.
— Ну почему же, — улыбнулся Сергей. — Вы руководите департаментом по связям с Кавказом. Проблематика понятна. Непонятно, что я могу делать в вашей системе? Я пару раз отдыхал на Черном море — в Хосте и Эшерах. Вот, честно говоря, все мое знакомство с Кавказом.
— Замечательно! — в свою очередь улыбнулся Ходжаев. — Ваши слова лишний раз подтверждают истинность моих слов. Департамент по связям с Кавказом — это крыша, не мною придуманная. На деле то, чем мне доверено руководить, — разведка и контрразведка партии. Подчиняемся мы лично товарищу Сталину, и о нашем существовании не знают даже члены Политбюро. Последнее в этой связи: все документы (а их мы стараемся иметь как можно меньше) запрограммированы на самоуничтожение.
— Меня кто-то рекомендовал? — нарушил долгую паузу Сергей.
— Лучшая рекомендация — ваша работа, — уклончиво ответил Ходжаев. Добавил буднично: — А утвердил вашу кандидатуру Иосиф Виссарионович. Он же определил и арену, географическую и политическую, вашей будущей деятельности.
— И это? — Сергей напряженно посмотрел на своего нового шефа.
— И это Соединенные Штаты Америки, кабинет президента Рузвельта. Крыша — корреспондент «Известий»…
Началась редакционная стажировка Сергея. В свое время, будучи секретарем парткома киевского «Арсенала», он с особым пристрастием следил за выпуском заводской многотиражки, принимал участие в планировании номеров, подолгу беседовал с рабкорами, сам редактировал наиболее важные материалы. Все это делал с удовольствием, в охотку.
«Все, как было у нас, — думал он теперь, вживаясь в «известинскую» атмосферу. — Масштаб — да, там лилипут, здесь Гулливер. И по уровню мастерства примерно то же соотношение. Учись, мой сын…» Планерки, летучки, разбор вышедших номеров, тематические обзоры писем, отслеживание американской прессы, дежурство по отделу и по номеру, ежедневные многочасовые занятия по английскому — Сергей оглянуться не успел, как пролетели три месяца. Наступили предотъездные дни. И в последний предвыходной он отправился к Никите, как обычно, к девяти вечера, как обычно, без звонка. В приемной никого не было — ни секретарей, ни помощников, ни посетителей. Дверь кабинета была распахнута настежь. После памятной беседы с Генсеком Хрущев установил два дня — среду и субботу, — когда на прием к нему мог прийти без всякой записи любой член столичной парторганизации. В кабинете было человек пятнадцать. Курили, ожесточенно спорили, пили минералку. Никиту возле его стола окружили три женщины, все в косыночках, строгих рабочих платьях, грубых башмаках. Они что-то резко выговаривали ему, перебивая друг друга, а он стоял, потупив очи долу, нахохлившийся, покрасневший. Даже на другом конце большой комнаты было слышно: «Безалаберный комендант общежития… С кем детей оставлять — ясли переполнены… Одним путевки в Артек, а другие во дворах да на мостовых ошиваются, с хулиганьем и бандитами якшаются…» Никита заметил Сергея, когда тот уже подошел к столу.
— Вот, «Трехгорка» атакует, — вяло улыбнулся он.
Одна из женщин, метнув недовольный взгляд на Сергея, сурово заметила:
— Ты, товарищ Хрущев, начнешь нам заливать, что у государства на всех не хватает средств и прочее такое. А мы вот что тебе скажем: «У государства не должно быть любимчиков и пасынков».
Ее поддержала самая молодая:
— «Серпу и молоту» дали, для «Динамы» нашли. Чем наши дети хужей?
Третья, зловеще усмехнувшись, пообещала:
— Вот придем сюды завтрева со всей оравой наших пацанят — нянчи их сам. А мы к станкам своим убегем!
Сергей отошел к окну, сел в кресло, закурил. Минут через сорок кабинет опустел. Никита устало сидел за столом, опустив голову на тыльную сторону сложенных на столе ладоней.
— И дернул же меня черт ввести эти два дня! — раздраженно воскликнул он. И тем же тоном, даже с оттенком неприязни, спросил: — Что у тебя?
— Что у меня?! — повторил вопрос удивленный, вернее, уязвленный Сергей. — У меня, собственно, ничего. Зашел тебя проведать.
— А-а-а. — Никита махнул рукой. — Верчусь як той лящ на сковороде.
И он углубился в лежавшие перед ним бумаги.
— Ни хрена себе! — и подумал, и произнес довольно громко Сергей и вышел из кабинета.
***
За день до отъезда, после обсуждения на планерке вышедшего номера, на котором была отмечена как отличная аналитическая статья Сергея о перспективах советско-американских отношений, он пешком дошел до Красной площади. Долго стоял перед Мавзолеем. У Лобного места бойкий гид втолковывал по-английски небольшой группе седовласых дам и господ прописные истины о кровавых русских бунтах, о жестокостях царских опричников, о том, что казнь четвертованием есть…
На Васильевском спуске зачаровывали многоцветьем купола Покровского собора. Было начало октября, последние деньки бабьего лета. Сергей шел по Кремлевской набережной Москвы-реки. На изумрудном еще газоне салатово-желтыми, золотистыми, багряными пятнышками лежали листья. Было тепло, и воды реки не казались по-осеннему стылыми. Иногда их рябил легкий ветерок, и тогда отражавшиеся трубы МоГЭСа синхронно приплясывали. Яркие солнечные лучи нежили Кремлевскую стену с ее причудливыми зубцами, празднично искрились на куполах соборов, заглядывали в окна дворцов. Навстречу Сергею двигалась молодая женщина. Она вела малыша, держа его за воротник пальто. Малышу хотелось идти по газону, он пыхтел, тужился, злился, но вырваться из твердо державшей его руки не мог. Сергей улыбнулся — малыш чем-то напомнил ему Никиту. «Зря я на него обиделся, — подумал он. — Его шапка Мономаха почетна, но и тяжела, ой как тяжела. Тоже ведь хочет выше головы прыгнуть, да обстоятельства не позволяют. Когда я сегодня у него объявился, там ему качали права представители двух заводов, трех институтов, «Мосфильма», профсоюза работников высшей школы, автобазы, Исторического музея, консерватории, еще кто-то. И все со своими горестями и болячками. Поневоле забуреешь». Он обернулся, посмотрел вслед женщине и карапузу: малыш по-прежнему рвался на газон, и по-прежнему у него ничего не получалось. Стоявший у стены милиционер с улыбкой наблюдал за ними.
