На следующий день был выходной, и Маша, подумав, предложила: «Ваш билет, Тарас, на Киев закомпостирован на послезавтра. А завтра Соня, Алеша и я покажем вам Москву. Идет?» И, дождавшись очередного «Гарно» с добавлением «з метрополитеном», ушла в спальню, оставив брата и сестру обсуждать последние новости, полученные ими с Украины.
Москва уже наряжалась к празднику, хорошела. У людей чувствовалось приподнятое настроение, спешка прохожих была пронизана радостной суетой, то и дело слышались шутки, смех. Все виденное и слышанное производило особенно глубокое впечатление на Тараса и Соню. «Гастроном» в Охотном ряду, магазины «Елисеевский», «Сыр» и «Рыба» на Тверской невиданным доселе богатством ассортимента повергли Соню в изумление: раньше она одна дальше скромного продуктового на Пятницкой и Зацепского рынка выбираться не отваживалась. Тараса и Алешу привели в восторг скульптурные фигуры на станции метро Площадь Революции. Особенно долго они рассматривали бронзового матроса.
— Живой, совсем живой! — восхищался Тарас и раза три возвращался к полюбившейся ему скульптуре. Часам к двум, изрядно подустав, подъехали на трамвае из центра к Серпуховской площади и зашли в Торгсин. К празднику Маша получила от Ивана сто долларов и решила шикануть — однова живем! Взяли несколько сортов колбасы (Алеша: «И мою любимую ливерную!»), сыра (Маша: «И мой любимый рокфор!»), рыбы (семги и осетрины), тамбовской ветчины, конфет («Мишка», трюфели и набор «Олень»), бутылки московской водки и венгерского токайского.
В четвертом часу сели за стол: голубая с серебряным орнаментом и бахромой скатерть; белоснежные с украинской разноцветной вышивкой салфетки; ложки, вилки, ножи, тарелки, рюмки, бокалы — все, купленное комплектом в нью-йоркском универмаге «Масу» и полученное в прошлом месяце.
— Какие запахи! — Маша, поочередно наклонившись над рыбой, мясом, зажмурилась, цокнула языком. Села во главе стола, по правую руку Тарас, по левую Алеша, Соня — напротив.
— Вы наливайте, Тарас, — скомандовала Маша. — Себе водку. Соне токай, Алеше крюшон.
— А вам? — откупоривая бутылки, спросил Тарас.
— А я продрогла и устала — выпью рюмку водки. И выпьем мы вот за что. — На мгновение она задумалась. Тряхнула головой, подняла рюмку: — За годовщину нашей великой революции мы будем пить через несколько дней. Сегодня давайте скажем доброе слово о тех, кто ее отстоял и защитил — о нашей армии и флоте. Тем более что за нашим столом — представитель легендарного Балтфлота. И сегодня он здесь потому, что получил отпуск за отличную службу. Будьте счастливы, Тарас.
Все чокнулись — Алеша радостно, лихо, Соня — со слезами благодарности и гордости. Маша — серьезно, почти строго.
Ели споро, дружно. Перед горячим — тефтели с томатно-чесночным соусом — Тарас вновь наполнил рюмки.
— Мам, а мне можно пива? — вдруг спросил Алеша.
— Что-о-о?! — возмутилась Маша.
Взяв себя в руки, спокойно продолжила:
— Во-первых, где ты увидел пиво? Однако дело не в этом. До восемнадцати лет — ни папирос, ни спиртного. А там, я думаю, ты будешь достаточно умным, чтобы собственными руками не укорачивать свою жизнь.
Алеша покраснел, смутился. «Вон Витька всего на год старше, а отец ему в праздники и вина, и водки позволяет», — произнес мысленно. Ответ матери он знал: «Витькин отец — дворник, у него своя воспитательная метода. Чуть что — в ход идут кулаки, ремень, скалка. Ты хочешь этого?» Нет, этого Алеша не хотел. Он хотел попробовать и пива, и водки, и папирос, чтобы похваляться потом перед друзьями — не привирая, взаправду.
— Он пошутил, — вступился за мальчика Тарас.
— В каждой шутке… — усмехнулась Маша.
— А вот и нет! А вот и нет! — Алеша оторвался от любимого земляничного варенья, подбежал к матери, поцеловал ее в губы.
— Какой ты сладкий! — засмеялась она.
В полшестого Алеша с Соней засобирались в цирк.
— Карандаш, он как Чарли Чаплин! Ведь правда же, мам?
— Правда наполовину. Внешне — да, похож. А в искусстве вполне самобытен. Расскажешь о своих впечатлениях, когда придешь домой. Ты не голоден?
— Я сыт, пьян и нос в табаке.
— Отлично. Соня, садитесь на Пятницкой на «аннушку» и прямо почти до самого цирка.
Когда они остались вдвоем, Тарас неожиданно предложил:
— Давайте выпьем за вас, Маша.
И сам испугался своих слов. А она нерешительно посмотрела на бутылку, произнесла, словно уговаривая себя: «Семь бед, один ответ, где две, там и три. Я люблю, когда за меня пьют». И одним глотком осушила рюмку. Постепенно и ее рюмка, и вся посуда на столе, и самый стол, и комната, все убыстряя бег, как карусель, поехали, закружились, завертелись. Ей стало необыкновенно легко, тепло, радостно. Заиграл патефон, поплыли ласковые волны вальса, и в этих волнах она купалась с Тарасом. Волны искрились, то вздымались под небеса, то плавно скользили вниз, дух захватывало, и казалось, этому сладостному скольжению не будет конца.
«А я и не хочу, чтобы это когда-нибудь кончилось, — билась в ее сознании мысль. — Какое наслаждение так вот скользить. Я знаю, что это грех. Но это сильнее меня, сильнее всех людских запретов, догм. Господи, неужели суть человеческая сама по себе греховна?» И эхом отозвалось:
— Гре-хо-вна! Гре-хо-вна!! Гре-хо-вна!!!
Волна стала медленно, мощно вздыматься, и на ее иссиня-черном фоне молния высекла недавно прочитанные слова: «Умный со страстью борется, а немощный умом становится ее рабом…»
***
Был обычный будний день 15 декабря. Сталин, как всегда, работал в своем кремлевском кабинете. Отредактировав несколько документов и текст интервью американской газете, он встал, прошелся вокруг конференц-стола. Вновь взял интервью, дописал несколько фраз и задумался. «Имя корреспондентки Элис. Скорее всего, это вариант Алисы. «Алиса в Стране чудес». Вот бы какую серию статей порекомендовать ей написать о России. Судя по всей системе вопросов, очень неглупа эта Элис. Надо запросить о ней подробную справку. Кроме всего прочего, эта Элис интересуется Дворцом Советов».
Сталин посмотрел на часы — было около десяти вечера. Подняв трубку, он четырежды повернул диск (все нужные номера помнил наизусть, чем всегда поражал Поскребышева). «Здравствуйте, товарищ Хрущев». — «Добрый вечер, товарищ Сталин». — «Вы можете сейчас приехать? Хочу посоветоваться по одному вопросу». — «Буду через десять минут, товарищ Сталин».
…Когда Никита вошел в кабинет, Сталин сидел на диване. Френч был расстегнут, подбородок в ладони правой руки, локоть которой покоился на небольшом столике. На нем две бутылки твиши и одна — хванчкары, сулугуни, лаваш, черный виноград. Он медленно поднял глаза на вошедшего и вновь вперил свой взор в пустой бокал.
— Был сегодня на Новодевичьем кладбище, — проговорил Сталин каким-то не своим, старческим голосом. — Надя… — Голос его осекся.
Наступило долгое молчание. Никита застыл, боясь шелохнуться.
— Она хорошо говорила о тебе, Микита, — наконец заговорил Сталин. — Без нее один… совсем…
Жестом пригласил Хрущева сесть в кресло, налил в бокалы до середины твиши, долил хванчкару.
— Надя говорила — тебе можно верить. Знаешь, страшно, когда предают друзья. Серго… Спорил: слишком много людей губим. Нас не жалел. Шпионов, отступников жалел. Эх… думаешь, Орджоникидзе в себя стрелял? Он в партию, в меня стрелял.
Никита похолодел. Он, член ЦК, лидер московских коммунистов, считал — как и вся страна! — что Серго умер от разрыва сердца. А выходит вот оно что — застрелился. Значит, был не согласен, значит, был против. Против самого Сталина! Никита встал, поднял бокал: «Товарищ Сталин! Мы, московские большевики, ленинцы-сталинцы…»
— Сядь, — устало махнул рукой вождь. — Хоть ты душу не трави. Через несколько дней подхалимы всех мастей, затаившиеся до поры изменники хором запоют «аллилуйя»…
«Как же так, — мысленно не мог никак успокоиться Никита, — значит, Серго говорил на людях одно, а думал другое. Другое думал! Ведь недавно я был у него, и он резко отчитывал Демьяна Бедного за то, что пролетарский баснописец не мог создать хорошие стихи, приветствующие расправу с троцкистскими двурушниками. Да как отчитывал — матом, по-революционному! Пожалуй, так, он не мог выступать против, но не мог и безоговорочно поддерживать. И не противник, но и не сторонник. Чудно. Ведь он вступил в партию еще до революции пятого года. Всегда на ленинских и сталинских позициях. Значит, не всегда…»
— Хорошая смесь. — Сталин еще подлил в бокалы светлого и темного вина, выпил, положил в рот кусок сыра. — Вот, — кивнул на столик, — старый друг привез. Не забывают. Старый друг…
— А ты, Микита, говорят, повадился во МХАТ ходить. Уже три раза сам «Дни Турбиных» смотрел. Или зазнобу среди актрис завел? — Он заметно повеселел, хитро прищурившись, смотрел на Хрущева.
