Наташа выбрала место отдельно от всех во втором ряду. Через два ряда от нее – Сергей Преображенский.
– Сегодня мы наконец-то обрели Джульетту, – намеренно будничным голосом произнес Сильвестр. – На роль юной Капулетти назначается Наталья…
Паства охнула и замерла.
– Как ваша фамилия, Наталья?
Наташа обернулась, ожидая, что увидит тезку-счастливицу, с которой Сильвестр решил поиграть в игру «я забыл вашу фамилию». Наташа приготовилась ревновать, ведь втайне, совсем втайне, она мечтала об этой роли. Внезапно она почувствовала, что именно ее со всех сторон прожигают ревнивыми взглядами.
– Наталья, вы свою фамилию забыли?
Сомнений не было: Сильвестр обращается к ней. И часы бесчувствия для Наташи закончились. Из глубин ее существа поднялось ликование, его срубил страх, мелькнула надежда, взмыла вина, явилось самооправдание… Да. Ее путь к роли был сложен. Но когда она, впервые придя к Саше, подумала: «Это мой год», – она не ошиблась. Получается, что таким причудливым, таким непристойным путем Саша привел ее к роли.
– Вы должны простить, что я не помню вашей фамилии, – сказал Сильвестр. – Вы ведь так недавно в театре. Вы покорили меня исполнением роли Джульетты в моем кабинете.
Кто-то тихо и гнусно хохотнул в полутьме зала. Господину Ганелю показалось, что Сильвестр говорит намеренно двусмысленно. И вместе с тем открыто дает понять, что назначает на главную роль актрису, даже фамилии которой не знает. Режиссер говорил как бы не с Наташей, а поверх нее.
– Когда вы исполняли роль Джульетты в моем кабинете, я подумал, зачем искать уже найденное? Джульетта сама нас нашла.
В душах женской части труппы пронеслась обида: «Да за какие такие заслуги!» В мужских душах пронеслось в общем-то то же самое.
– Сергей Преображенский сегодня останется до полуночи. Мы вместе пройдем все парные сцены, все сцены Ромео и Джульетты. А через десять минут начнем репетиции массовых сцен. Пока можете подготовиться. Я скоро вернусь.
И Сильвестр вышел из зала.
Труппа загудела, зажужжала, всеми жалами впилась в новость. Наташу никто не стеснялся. Никто не поздравлял. Она слышала намеренно громкие фразы: «Чему удивляться? Она сегодня ночью доказала право быть Джульеттой». – «Ой, прекрати, как будто она первая это доказала. Другие вот доказывали-доказывали, и ничего». – «А вы ее видели в каких-то ролях?» – «Да ее никто на сцене не видел». – «Как? А Сильвестр?» – «Так то в кабинете!» – «А, ну да, ну да!» – «Прекратите, она прелестная девочка». – «Прекрасный повод для такой роли». – «А Саша-то, Саша, смотрите, не пошевелился даже, бедный…» – «Да может, он богатый. Теперь-то». – «Нет, это совсем низость». – «А сидеть и бледнеть тут перед всеми – это не низость!» – «Это высость». – «Ой, не мелите вздор». – «Я мелю?» – «Вы мелете». – «Хорошо, пусть так, пусть я мелю, а у вас голос писклявый». – «Пискля-я-явый?» – «А какой же? Это все знают. Я от лица всей труппы вас прошу – хотя бы в сцене бала не надо попискивать! Зачем, ну зачем вы пищите, когда танцуете, дорогой мой? Это нас всех сбивает с ритма». – «Да он нарочно пищит». – «Я не нарочно! Да я вообще не пищу!» – «А вот сейчас, по-вашему, что вы делаете? Вы что, у мышей уроки мастерства брали?» – «Господа, вы что, с ума сошли, опомнитесь, вы же в театре!» – «Действительно, стыдно. Спасибо, что вы нас осадили. Теперь вы наша совесть. Назначаем вас. Раз других ролей для вас не нашлось…»
Самые умные смекнули, что назначение Наташи – вызов «недоолигарху». Сильвестр доводит ситуацию до абсурда: ночью особнячок, а наутро – Натали, получи главную роль! Скорее всего, это очередной ход в битве с Ипполитом Карловичем, о которой знал уже не только весь театр, но и вся театральная Москва. Только в чем смысл этого хода? Какова цель? Никто понять не мог.
Наташа, пунцовая от позора и успеха, подошла к Сергею, который, конечно же, не участвовал в жужжании. Он читал газету. Не демонстративно. Просто читал. Наташа, не здороваясь, стала что-то сбивчиво говорить ему. Положила руку на плечо. Сергей отложил газету в сторону и еще вальяжней раскинулся в кресле. Улыбнулся ей одной из самых обворожительных своих улыбок.
«Хорошо бы сейчас умереть», – закрыв глаза, подумал Александр. Но не умер.
Стравинская, сидящая рядом с ним, вздохнула и сказала:
– Можете мне поверить, все будет совсем не так, как сказал Сильвестр. Он явно что-то затеял и морочит нам головы. Нам придется несладко. А Сильвестр еще ярче засияет. Помяните мое слово.
– Что же сейчас с ней творится? – прошептал Александр.
– С Натальей? – сухо переспросила Стравинская. – Да, ей не позавидуешь. Хотя поглядите на актрис – все завидуют. И актеры. Они, наверное, все еще верили, что Джульетту будет играть мужчина. Ой, какое же глупое, глупое место, право слово, – вздохнула Стравинская и медленно поднялась с кресла.
Александр был благодарен ей, что она не упрекнула его, не напомнила о своих словах: «Я же говорила вам: нельзя приводить в театр любовницу, тем более в вашем неокрепшем еще положении». Но ум Нинель Стравинской был занят более важными вопросами, чем личные драмы Саши и Наташи. Уходя, она сказала Александру о том, что ее действительно волновало:
– Это последние дни нашего театра.
Растерянная судьба
Когда мы говорим – «это судьба», то всегда имеем в виду что-то величественное. А судьба Дениса Михайловича имела облик растерянной женщины. Он всегда это знал.
Он знал, что дверь за Наташей захлопнулась не навсегда. И в этот вечер она раскрылась – робко.
В тишину проник стук двери, звук открывающихся сапог, смущенное покашливание. Денис Михайлович не решался выйти из спальни, где сидел в полутьме. Наконец, почувствовав, как Наташе сейчас неловко, он резко вскочил на ноги и быстрым, неуместно решительным шагом вышел в прихожую.
Да. Это она.
Не говоря ни слова, он помог Наташе снять шубку, наклонился, чтобы самому подать ее тапочки, которые до сих пор держал около двери. Она жестом остановила его порыв.
Слов сказано не было – тишина их не допускала.
Но Денис Михайлович чувствовал, что тишина постепенно сдает позиции.
Капитулирует.
Наташа прошла на кухню – «здесь ничто не изменилось!» – и поставила чайник. И когда он начал отчаянно взвизгивать, первым разрушив молчание, Наташа наконец сказала, глядя в темное окно:
– Я теперь Джульетта.
И никогда не отличавшийся остроумием Денис Михайлович вдруг ответил из прихожей:
– Только теперь? Я бы поспорил.
Наташа почувствовала, как тоска и ликование схлестнулись и погасили друг друга.
Денис Михайлович страшился подойти к ней. Он наблюдал на кухонном пороге, как растерянная женщина оглядывает их общее жилище. Общее? Снова общее? Денис Михайлович с осторожностью вступил на территорию кухни, чувствуя, что в этом пространстве надо двигаться так, словно в любой момент оно может исчезнуть. Он даже не решился сесть на стул. Ему показалось, что слишком реалистичный скрип разрушит то, что волшебным образом возникает сейчас на этой кухне.
– Я хочу посмотреть фотографии, – вдруг сказала Наташа.
– Фотографии? – тихо переспросил он.
– Да, где я в роли Джульетты, в том спектакле.
– Я принесу.
Наташа благодарно кивнула, и Денис Михайлович вышел тихим, мелким шагом. Не зажигая света в спальне, нащупал альбом и понес его обратно, с ужасом – «начинается у меня шизофрения!» – чувствуя, что боится увидеть пустую кухню.
Он остановился в прихожей. Прислушался. Легкий стук чашки о блюдце. Неглубокий вздох. Звуки есть – будет и глазам радость. И он уже смелее вошел, увидел Наташу, протянул ей альбом со студенческими фотографиями. Она, конечно же, заметила, как неловко муж подает ей альбом – не решаясь приблизиться, издалека. Этот жест окончательно убедил Наташу, что она принята обратно, принята без сомнений. Более того – с благоговением.
Она раскрыла альбом и увидела себя, двадцатидвухлетнюю, счастливую, на авансцене, с букетом цветов, с горящими от зрительского восторга глазами. Она вспомнила счастье всеобщей любви к ней. Снова почувствовала те мгновения, когда столько людей – одновременно! – восхищенными взглядами, аплодисментами и криками «браво» – уверяли, что ее жизнь приносит им радость. Чтобы снова это испытать – можно прожить безрадостную жизнь.
Наташа закрыла альбом и с нежностью посмотрела на мужа.
Песнь о баобабе
Александра очаровывали воспоминания о плевке. О великолепном, свободолюбивом плевке официанта, посланном в суп Ипполита Карловича. Их было четверо: прячущийся в коридоре Александр, нерешительный Мориц, его коллега-смельчак Артемий и дымящаяся тарелка. И тут их стало пятеро: плевок, как батискаф, отправился исследовать суповые глубины. Но разбился о поверхность темных вод, предсмертно окружил неровный кусок гриба, элегантный ломтик картофеля – и растворился абсолютно. Однако, исчезнув в суповых недрах, он не утратил своего высокого смысла, продолжая оставаться символом классовой ненависти.
