– То есть я фантазирую? Воображение тренирую? Какая поганая проекция! И всего этого, всего, что я видел и чувствовал в моем проклятом детстве, не было? Измены, которые я видел и чувствовал, едва начал говорить?
– И как красиво ты стал говорить! – Ольга Викторовна снова впала в раздражение. – Жаль только, что полную ерунду.
– Я как говорю, так и живу.
– Жаль.
– Теперь ты со мной говоришь таким же точно тоном! Я для того и выбрал ее, чтобы она со мной говорила вот таким тоном!
Ольга Викторовна еще раз оглядела комнату. Александр, не поворачиваясь, сказал:
– Да-да, мне тоже интересно, кому теперь Наташа доверит свой огромный чемодан. Куда его понесет. Кого им премирует.
– Ты, маленький, не думай об этом, если можешь.
В голосе матери прозвучала такая нежность, что Александр невольно повернулся к ней, посмотрел в ее лицо – и почувствовал, что его слезные железы заработали в полную силу.
– Что ты, мальчик, маленький, что ты?
Она прикоснулась к его волосам. Впервые за долгие годы, может быть, впервые с детства он почувствовал, что может плакать, не заботясь о том, что вызовет у тех, кто рядом, смущение, чувство неловкости. Как же он не замечал, что с мамой все еще можно так плакать? Так же, как когда-то давно-давно, когда это было не постыдной слабостью, не жалобой, а единственно верным ответом на то, что с ним происходит.
Мама мягко, почти неслышно гладила его по голове, и Александр подумал, что может быть, он ошибался, и она не требовала от него побед? Может быть, она готова принять как факт, как данность, как истину, что он обычный человек, которому не суждено выскользнуть из серости? Чувствуя, что мама рядом, совсем рядом, так рядом, как давно не была, он начал дремать. Сон уже почти накрыл его, Александр чувствовал, что на этот раз он будет легким и целительным.
Первая волна сна уже накатила, и, пока не хлынула вторая, он медленно произнес:
– Оставайся у меня. Можешь лечь рядом.
– Ты же знаешь, как трудно я засыпаю в чужих постелях.
И хотя в этой фразе не было ничего оскорбительного, Александра ранили слова «в чужих постелях». Вторая волна сна отступила. За ней отхлынула первая. Он отодвинул руку матери и сказал так твердо, как мог:
– Ты прекрасно засыпаешь в чужих постелях.
Тут же захотел извиниться, но счел это малодушием и скорбно засопел. Сопение в любой момент грозило прорваться плачем. И тут воскресла древняя обида.
– Я никогда тебе не прощу, что ты хотела меня убить.
Ольга Викторовна посмотрела на его безвольный профиль, слипшиеся от пота волосы, искривленное страданием лицо, наклонилась и поцеловала его.
– Маленький, когда ты перестанешь об этом думать? – и задумчиво добавила: – И зачем только отец тебе рассказал. Я не понимаю, зачем было это рассказывать. И как можно на эту тему так переживать.
– А может, мне противно, что вы обсуждали, быть мне или не быть? Что я зависел от вашего настроения! Потому меня и колеблет теперь… От любого ветра.
– Ты снова, как на сцене, – Ольга Викторовна уже не пыталась ничего ни доказать, ни опровергнуть. – Пойми же, я теряюсь среди твоих выступлений.
– Это мои чувства!
– Саша, это дребедень.
– Это мои чувства! Чувства!
– Ты страдаешь из-за миражей, – сказала она, и он вспомнил, что почти то же самое говорил Наташе, когда они собирались «на экзамен» к Сильвестру. – Сегодня ты мне преподнес весь букет обвинений. И талант я тебе не подарила, а честолюбие – внушила… Кстати, я не согласна: ты талантливый человек. И любовь какую-то червивую я тебе привила. И какие-то страшные дары. И этот треклятый аборт, мы о нем говорили с папой несколько минут за всю жизнь, Саша, несколько минут, как ты можешь вспоминать эти минуты десятилетиями, ты ведь даже не знаешь, как это было…
Оранжевый свет снова залил все вокруг и внутри Александра, но он продолжал слышать:
– Страшные дары ты преподнес себе сам. Ты давно уже должен был перестать об этом думать. Неужели ничто в твоей жизни не может занять место этой…
– Мама, я же болею! Чего ты хочешь?
– Чтобы ты выбрался из заколдованного круга.
– Когда я выбираюсь, я снова вижу тебя и папу, тебя и папу – вы как охранники моей тюрьмы, и все стены оклеены вашими портретами, и стены моего мозга тоже оклеены вашими портретами.
– Мне жаль, что ты так чувствуешь. Это ошибка.
– Ошибка чувств! И что с ней делать?
– По крайней мере, знать об этом.
– Какая у меня трезвомыслящая мать, – и шепотом добавил: – И как меня тошнит от ее спокойствия.
– Саша, я приду к тебе завтра, принесу еды.
Мать еще раз погладила его по голове, поближе подвинула чай.
– Я пойду, меня папа просил вернуться быстрее.
Александр засмеялся, но сразу почувствовал, что от содроганий болит грудь.
– Пока.
И отвернулся к стене. Почувствовал, что к горлу подступило то мгновение, когда он стоял на Тверской, проводив господина Ганеля, и разговаривал с Сергеем. Тело вспомнило беспричинное ликование. Александр снова почувствовал, что может черпать силу в том мгновении, и снова не понял почему. Он с трудом открыл глаза, с трудом обернулся и увидел, что мать все еще сидит рядом и смотрит на него.
– Мама, я вообще ничего не понимаю.
– Не обязательно все понимать.
Она усмехнулась – краями губ. И поцеловала его.
Провал самоанализа
Ипполит Карлович прощался с Наташей намеренно сухо, словно провожал горничную, исполнившую немного больше обязанностей, чем оговорено в контракте. Сказал, что ее ждет машина, и пожелал «всех благ». Наташа была потрясена этим словосочетанием. Ничего не ответила. Ипполита Карловича совершенно не изумила невежливость гостьи. Снова пожелав ей «всех благ», он удалился. Неспешно.
Выйдя из дома, Наташа увидела в огороженном высоким каменным забором дворе машину, которая должна была увезти ее. Неподалеку стоял отец Никодим и тихо что-то втолковывал незнакомому ей молодому человеку. Священник отчаянно старался сделать вид, что не замечает ночную гостью «недоолигарха». Заметив, что отец Никодим прячет взгляд, Наташа подошла к нему почти вплотную. Тот встрепенулся, словно вор, застигнутый врасплох.
– Не бойтесь, я не благословения подошла просить, а успеха во всех делах вам пожелать. – Наташу саму изумила дерзость, с которой она обратилась к священнику. Видимо, после высокомерного прощания Ипполита Карловича ее ранило любое проявление неблагосклонности.
Отец Никодим с кротостью ответствовал:
– Я буду молиться о вас и о нем.
Наташа отшатнулась от черного цвета его рясы, от его сострадательного взгляда. Быстро зашагала к машине. Села, громко хлопнула дверью, открыла окно и крикнула, заставив шофера вздрогнуть:
– Вашими молитвами! Что бы мы без них делали этой ночью!
Отец Никодим глубоко вздохнул, перекрестил Наташу и машину и вошел в особняк. «Я больше не могу находиться в этом доме. Мое присутствие помогает Дьяволу смешивать зло с добром, делать их неразличимыми, – горестно восклицал он про себя. – Сейчас я скажу Ипполиту Карловичу, что это был последний раз… – Он остановился, и, слегка презирая себя, добавил: – Скажу, что следующий раз будет последним».
Встреча со священником оказалась самим мерзким впечатлением Наташи от посещения особняка. Ей даже стало легко от того, что мутный поток ее чувств и мыслей хоть на время обрел очертания – ненависть к отцу Никодиму. Она возненавидела батюшку так сильно, словно он был виноват во всем. «А в чем это, собственно, во всем?» – спросила себя Наташа. И не смогла ответить. И услышала другой вопрос – от водителя: «Куда вас отвезти?» С растерянной улыбкой проговорила: «Куда угодно». Но, заметив, как в зеркале нахмурились шоферские брови, сообразила, что обладатель бровей понял ее превратно. «Шучу, – сказала она. – Везите на угол Тверского и Тверской». – «В смысле бульвара и улицы?» – «Именно!» Наташа захохотала: ответ шофера показался ей хамски остроумным. «Бульварно-уличные ассоциации я вызываю у этого… рулевого», – подумала она, глядя, как в зеркале заднего вида исчезает особняк Ипполита Карловича. Ей показалось, что очень неприлично звучит «зеркало заднего вида», и она принялась сочинять варианты переименований, но уже через минуту забыла об этой затее.
Она оказалась на перекрестке. Слегка заиндевевшие уличные часы показывали девять. Москва была окутана зимним туманом-смогом, и прохожие казались почти нереальными в светло-сизом утреннем свете. Улыбаясь (мужчины думали – очаровательно, женщины – глупо), Наташа занялась самым трудным и малоприятным для нее делом – самоанализом.
Вчера она не заглядывала в будущее дальше этого утра. Это нелепо, почти невероятно для взрослой женщины. Но это правда. Она принялась мерить шагами расстояние от светофора до магазина «Армения». «Один… два… три…» Этому странному занятию она отдалась с неожиданным энтузиазмом. Как будто самое правильное, что может делать женщина в ее ситуации, – измерять расстояние от магазина до светофора.
