— Да это не я так говорил, это так люди говорят, а мне мать о том сказала. А что на самом деле-то было? Как про то узнать?
— Не знаю, Федор, разве что в Кулаковой деревне у тех, с кем она жила-была, расспросить. Только, сам знаешь, в розыске ты, опасно это.
— Я в розыске, меня ищут, а искать-то Анюту надо! Выходит, она в беде, а все думают, что со мной она, а значит, в безопасности, потому и не ищут ее. Понимаешь, дядя Семен, получается так, что, пока я бегать буду, ее и искать-то не станут!
— Нет, то не так, пока к зимовью шли, Силантий мне говорил, что всей деревней кулаковцы ее искали, как сквозь землю провалилась, потому и решили, что это твоих рук дело.
— Вот то-то и оно, но она-то не со мной! Значит, в беде!
— Однако прав ты, парень, идти надо в ту деревню, вызнать все, а уж потом решим, куда дальше податься, там уже и до Енисея рукой подать.
— Значит, завтра, дядя Семен, пойдем туда, на заход солнца, до Тесея.
— То знакомая дорога, только у нас своя, с Лексеем покойным, тропа была, по ней и двинемся. Как только через Тесей переправляться будем? — нахмурился Семен и тут же ответил сам себе: — Плот придется строить…
— Топоры есть, построим… А Сила-то нас на дырявых скалах искать будет… Ладно, ничё. Нам главное про Анюту узнать, а там вернемся на скалы или к староверам уйдем до времени, — продолжал рассуждать вслух Федор.
— Хорошо, хорошо, утро вечера мудреней, спать давай, — укладываясь в шалаше, скомандовал Семен. — Эх, когда я в последний раз на перинах спал, что-то уж и не припомню, — подбивая в шалаше под себя мох, шутливо ворчал Семен.
— Вот закончатся наши скитания…
— Ох, не скоро они, Федор, закончатся…
— Все одно закончатся…
— Ладно, спи уже, конечно закончатся, все когда-то кончается… и жизнь тоже.
— Кто про то знает, дядя Семен.
— Про что?
— А про то, что жизнь кончается.
— Дак все знают, вот Лексей помер, и жизнь его на том закончилась.
— У меня тоже отец в тайге погиб, а приходит во сне. Улыбается, по голове гладит. Слова добрые мне говорит, а мне сказать не дает: не перебивай, говорит, отца. Я его руки хорошо помню и чувствую прямо. Проснусь, страшновато, но все одно хорошо. Матери про это не говорил, a тебе говорю, потому как думаю, что смертью не все кончается.
— Может, и не все, память о добром человеке долго живет. Но человека-то нет, не вернешь его, не поговоришь, вот разве что во сне привидится.
— А мне кажется, помогает мне отец. Видит он все и помогает оттуда.
— Откуда?
— Из рая.
— Думаешь, он там?
— Конечно там! Знаешь, какой у меня отец был? — Федор аж сел, готовый рассказывать про своего отца Семену.
— Ладно, чего ты, конечно, он в раю. — Семен взял Федора за руку. — Все, Федор, завтра чуть свет идти надо, спим.
Федор послушно лег и долго молчал. Конечно, его отец в раю, он же самый лучший был, только вот не помнил его Федор почти. Только руки и помнил, добрые и горячие. И еще улыбку в русой бороде…
Ночь. Великое таинство для всего живого. Все погружается в сон. И люди, и деревья, и сама жизнь приостанавливает свое движение во времени. Она как бы замирает в нем, а время между тем летит себе в вечность, очищаясь от всей той скверны, которую произвели мыслями своими и делами те, кто в нем живет, и возвращается обратно чистым и бесконечно емким для всего и каждого. Закрыл человек глаза и, кажется, тут же открыл, а времени пролетело сколько… кабы не сон, его же прожить как-то надо было бы. А так — милое дело, и время прошло, и голова свежа для мыслей новых. А усталости как и не было.
«Хорошо жить на белом свете» — с такой мыслью проснулся Федор, сквозь приоткрытые веки глаз наблюдая, как Семен нанизывает на ветки свежие грибы. Костер уже шипел и похрустывал поглощаемым пламенем сушняком. Прозрачный дымок стелился над землей, смешиваясь с медвяным запахом трав, и растворялся в туманной утренней испарине, что исходила от влажного от росы мха и могучих стволов сосен.
— Ага, проснулся, давай к костру, — позвал Семен.
— Не, я еще сплю! — улыбаясь, отозвался Федор.
К полудню они подошли к реке, Тесей шумел, рябил барашками волн, не обещая ничего хорошего тому, кто осмелится в него войти. Не такой широкий, как Ангара, этот таежный поток был не менее коварен.
«Придется ждать погоды, при таком встречном ветре не угребешь», — думал Федор, глядя на близкий, но недосягаемый противоположный берег.
— Пока плот построим, может, утихнет, — как будто услышав его мысли, сказал Семен, устало опускаясь на камень.
— Может, пока по берегу пройдем дальше? Присмотрим, с чего плот сподручнее сделать.
— Мы здесь с Лексеем всегда привал делали, отдыхали. Отдохнем малость и пойдем, что-то устал я.
— Хорошо, посиди, дядя Семен, я сейчас посмотрю вдоль берега, может, что и тут есть.
Три хороших сушины, годные для плота, были совсем недалеко, видно, притащило льдами весной и выбросило под самую кромку обрыва за кусты. С воды не видать, иначе их давно бы прибрали. Обрадованный находкой, Федор повернул было назад, но что-то потянуло его пройти еще немного берегом. Едва заметная тропка уходила с узкого в этом месте припая вверх, в тайгу, и Федор решил посмотреть, что там. Еще две-три сушины не помешали бы, да еловые шесты для плота были нужны. Поднимаясь по небольшому, но крутому подъему, приходилось руками помогать себе, хватаясь за кустики и крепкие, как веревка, сплетения таежного хмеля. Ладанка, висевшая на шее Федора, выскользнула из-под рубахи наружу. Он машинально взял ее, чтобы отправить на место, и вдруг ему показалось, что-то шевельнулось под его пальцами. От неожиданности он остановился и, развернувшись, сел прямо на тропе. Он поднес к своим глазам кулак с зажатой в нем ладанкой и осторожно разжал его. Ладанка, лежавшая в его ладони, светилась… нет, она играла своими гранями и как бы лучилась. Федор завороженно смотрел на это переливающееся золотыми узорами волшебство. Вот она, ящерка! Она сверкала и шевелилась на пластинке, Федор не верил своим глазам! Он стал медленно съезжать по тропе вниз, чтобы скорее добежать до Семена и показать ему ладанку. Но, как только он спустился вниз, ладанка погасла и превратилась в простую пластинку ребристого металла. Он остановился и вновь стал подниматься вверх по тропе, уже не сводя глаз с ладанки. Вот она блеснула, вот появилось сияние, вот она снова заиграла гранями, вот появилось в ней движение. Да, ящерка шевелилась. Она, извиваясь на пластине, крутила длинным хвостом и поворачивала маленькую голову. Она сверкала чешуйками своего зеленовато-золотистого тела! Она шевелилась, пока Федор шел, и замирала, когда он останавливался. Поднявшаяся на берег тропка никуда не вела, а сразу терялась в таежной чащобе. Федор остановился в нерешительности.
