обмену между самостью и средой стихийную динамику – чрезвычайно значимую гибкость; необходимо расслышать, как она выкраивает в общении моменты интимности и смешения, или интенсивной близости, а также отчуждения и отрешения. Обратная связь реляционно продуктивна как раз потому, что функционирует как такое чувствительное, напряженное соединение, которое подвержено колебаниям.
Исследование, проведенное Бин Ченом и Цзянь Каном в торговом центре в Шеффилде, показало, что покупатели ценили спокойную или тихую музыку как часть своего окружения. Исследователи обратили внимание на интересный факт: звуки, издаваемые другими людьми, были самыми громкими в торговом центре, и опрошенные обозначили их как «самые неприятные»[235]. Такой комментарий позволяет услышать молл как огромный акустический поток, куда вносит свой вклад фоновая музыка, удивительным образом сообщая ему элемент гладкости. Как отмечает Джеффри Хопкинс в своем исследовании мегамолла West Edmonton Mall, «хотя изначально моллы превозносились как убежище от звуковой перегруженности центральных улиц, сегодня, как ни парадоксально, уровень звука в некоторых коридорах молла превышает уровень шума в центре города»[236]. В своем эмпирическом исследовании молла Хопкинс обнаружил, что среди «576 негативных слов [в описании West Edmonton Mall] чаще всего употреблялся термин „шумный“»[237].
С такой точки зрения саундшафт молла может соответствовать в целом негативному мнению тех, кто видит в нем средовый разрыв, который подавляет коммуникативную обратную связь между самостью и окружением. Но, как ни странно, поле фоновой, запрограммированной музыки неким образом «скрадывает» шум торгового центра, громоздясь на вершину множества голосов, эхом раздающихся повсюду. Таким образом, фоновая музыка сообщает пространству современного переполненного молла некоторую степень безопасности или облегчения. Ее плавность и повторяющийся поток мелодических мотивов обеспечивают надежную защиту от шумной среды. Тем самым молл вносит сложный вклад в слуховое восприятие, которое включает музыку в качестве обусловливающего фона, вплетаемого во все более шумную среду, порождая не только различные тревоги, но и удовольствия. Короче говоря, звук и музыка разыгрываются многообразными способами, а значит, звуковая среда молла может быть не такой уж статичной или однобокой, как порой предполагают.
Вопреки идее о том, что «слушание – это всегда слушание чего-то», Картер предполагает, что слушание, напротив, «уважает эротическую силу двусмысленности, порождающий потенциал репрезентации, который превосходит все определения»[238]. Слушание, скорее, помещает нас в реляционные рамки, чьи фокус, ясность и прямота бесконечно дополняются и смещаются тонкими импульсами, ослышками и фрагментарным богатством отношений. Иными словами, слушание, функционируя как слабая модель субъективности, может быть настолько интенсивно реляционным, чтобы в конечном счете развить более горизонтальные или отвлеченные формы опыта.
Исходя из этого, я также хочу подчеркнуть, что фон участвует в модели ослышки: наложить двусмысленность на выстроенную среду, чтобы понять, как чувства постоянно ориентируются в пространственной или географической сети настоящего и собирают множественные переживания, ощущения и знания со всего социального поля. Если слушание и звук учат нас всенаправленной вовлеченности, поиску точек соприкосновения под землей, дома и на улице, то, разумеется, можно услышать, как музыка для магазинов, оказывая пространствам консюмеризма материальную поддержку, вводит в рельеф фон как элемент среды, дополняющий поле акустического опыта.
* * *
Сила ослышки состоит в непрерывном преобразовании обратной связи между самостью и окружением; от первичных событий к вторичным, от фона к переднему плану ослышка создает новые точки соприкосновения. В книге «Слушание и голос» Дон Айди предлагает интересный взгляд на значение звука и его реляционных возможностей. В разделе, посвященном языку и слушанию, Айди выделяет две противоположные тенденции, пересекающиеся между «картезианской лингвистикой», которая размещает значение в слове (как уже пребывающую в нем идею), и чисто «феноменологическим слушанием», которое слышит слово как полностью воплощенное. С одной стороны, язык вытесняет телесность произносимого, а с другой – смысл обнаруживается в вариациях воплощения. Как утверждает автор, «инфекция „дуализма“ языкового „тела“ в абстрактных звуках с предполагаемой им бестелесной „душой“ значений пронизывает само наше понимание слушания»[239]. В сердцевине этой дихотомии, между абстрактным телом и значимой душой, Айди исследует флуктуации, которые смещают или разворачивают «центр» языка. Этот центр, таким образом, буферизован двумя полюсами, которые он называет «близким и далеким». Соответственно, под «близким к языку» понимается музыкальное значение, под «далеким от языка» – тишина. Между этими полюсами непрерывно осциллирует акт слушания, колеблясь между полнотой музыкальности, чувственного богатства звука, и пронзительным отсутствием, выраженным в тишине. В рамках такого подхода Айди делает акцент на динамическом характере слушания, которое также участвует в производстве значения: «Слово не существует само по себе, но присутствует в поле развернутого значения, в котором оно находится», из чего следует, что «сказанное всегда несет с собой нечто присутствующее в качестве несказанного»[240]. Соответственно, вторя возданной Картером хвале двусмысленности, мы скажем, что слушать – значит участвовать в поле динамической слышимости, переходя от близкого к далекому, от абстрактных звуков к лингвистическому значению и от сказанного к несказанному. Эта география значения высвобождает диапазон переживаний, способов отношения, в конечном счете показывая, что слушание – это важное средство «услышать инаковость…»[241].
Следуя этим взглядам на слушание, можно сказать, что слух отклоняется и ускользает, фокусируется и дрейфует; я слушаю ваши слова, и иногда меня отвлекают посторонние звуки, мои собственные мысли. Вместо того чтобы четко занять чистый канал, центр языка, чтобы задействовать первичное пространственное событие, слушание передает значимые переживания через флуктуации фокуса, которые вводят нас в окружающий массив и энергию обильной звуковой материальности, инаковости. Слышимая пространственность близкого и далекого бесконечно смещает внимание с того, что впереди, на то, что позади, приводя абстрактное и конкретное, сказанное и несказанное в плодотворный контакт.
Если признать, что фон участвует в полном диапазоне акустической обратной связи, то слушание в молле может предстать в отвлеченной форме, но отвлечение часто раскрывает удивительный набор мыслей и чувств, прозрений и смыслов. Оно может выступить в качестве продуктивной модели для распознавания всего, что окружает первичное звуковое событие, – чтобы внезапно услышать то, что обычно остается за пределами слышимости. Оно подпитывает нашу способность ценить звучащую среду во всей ее пространственной сложности. В конечном счете отвлечение может функционировать как средство для стирания границ прописанного пространства, подрывая нашу склонность к действию в рамках заданной структуры, в соответствии с определенными ожиданиями; превзойти принятую цель или не дотянуть до нее. Быть отвлеченным – значит потенциально быть более человечным.
Следуя своему собственному курсу отвлеченного слушания, я хочу предположить, что фоновая музыка может стать ключом к пониманию важности фона как того, что участвует в производстве аффективного входного сигнала. Может ли музыка для магазинов и правда раскрыть сам фон как мощную и
